ОН СРАЖАЛСЯ ВМЕСТЕ С КУОНТРИЛЛОМ!
ОН РАБОТАЛ НА ПАРКЕРА!
Бич всех изгоев Территории и техасских скотокрадов на протяжении 25 лет!
Кочет Когбёрн поразит вас своим мастерством и дерзостью в обращении с шестизарядником и магазинной винтовкой! Не оставляйте дам и детей дома! Зрители могут смотреть это уникальное представление в совершенной безопасности!
Так он, значит, в Мемфис должен приехать. Фрэнк-меньшой много лет меня дразнил и изводил Кочетом, все твердил, что исполнитель — мой тайный «миленький». И объявление это он мне прислал из чистого озорства, как он считал. На вырезке приписал: «Мастерство и дерзость! Еще не поздно, Мэтти!» Любит Фрэнк-меньшой позабавиться за чужой счет, и чем больше, как он думает, вы от этого беситесь, тем больше ему радости. Нам в семье всегда нравилось шутки шутить, и мне сдается, что на своем месте шутка — дело стоящее. Виктории вот тоже они по душе, если она их понять способна. Я их обоих никогда не упрекала за то, что они меня дома оставили за мамой смотреть, и они это знают, потому что я сама им так сказала.
Я поехала в Мемфис на поезде через Литл-Рок и без лишних хлопот убедила кондукторов, что рок-айлендский билет у меня действителен. Его мне один грузовой агент оставил в залог за небольшую ссуду. Я сперва думала в гостинице остановиться, а не идти сразу к Фрэнку-меньшому: не хотелось мне насмешки его выслушивать, пока я не встречусь с Кочетом. И еще раздумывала, узнает ли меня исполнитель. Такая мысль вот: «Четверть века все же — долгий срок!»
А обернулось так, что не пошла я ни в какую гостиницу. Когда мой поезд приехал в «Город на Утесе», я вижу: поезд с артистами стоит в депо на боковой ветке. Ну, я саквояж оставила на станции и пошла мимо цирковых вагонов, пробираясь среди лошадей, толпы индейцев и людей, переодетых ковбоями и солдатами.
Коула Янгера и Фрэнка Джеймса я нашла в пульмановском вагоне. Они сидели в одних рубашках, пили кока-колу и от жары обмахивались. Совсем старики. Ну и Кочет, как я прикидывала, должно быть, сильно постарел. Все эти деды вместе сражались на границе под черным штандартом Куонтрилла, да и потом жизнь вели опасную, а теперь только вот к этому и годились — выставлять себя на публику, будто дикие звери из джунглей.
Говорили, что у Янгера в различных частях тела четырнадцать пуль сидит. Человек он оказался приземистый, румяный, с хорошими манерами — поднялся мне навстречу. А угрюмый Джеймс остался сидеть, со мной не разговаривал и шляпы не снял. И Янгер мне сообщил, что Кочет скончался несколькими днями ранее, когда они давали представления в Джонзборо, штат Арканзас. Несколько месяцев здоровье пошаливало — он страдал от некоего расстройства, которое звал «ночной лошадкой», а в начале лета жара стояла убийственная, и ему хватило. Янгер прикидывал, что дожил Кочет до шестидесяти восьми лет. Никакой родни у старого исполнителя не обнаружилось, и похоронили его на конфедератском кладбище в Мемфисе, хотя дом у него был в Оцеоле, штат Миссури.
Янгер очень тепло о нем рассказывал.
— Шебутная у нас жизнь была, — вот что он сказал среди прочего.
Я поблагодарила учтивого старого разбойника за помощь, а Джеймсу сказала:
— Не надо вставать, мерзавец! — и ушла от них.
Теперь считают, что это Фрэнк Джеймс застрелил того человека в банке Нортфилда. Насколько мне известно, негодяй ни единой ночи в тюрьме не ночевал, а вот Коул Янгер, напротив, двадцать пять лет отсидел в миннесотской каталажке.
На представление я не осталась — наверняка там пыльно и глупо, как бывает во всяком цирке. Народ потом бурчал, когда все закончилось: мол, Джеймс ничего не делал — только шляпой публике помахал, а Янгер и того меньше: его же под честное слово выпустили с тем условием, что он не будет себя публике показывать. Фрэнк-меньшой двух своих мальчишек туда водил, им лошади очень понравились.
Тело Кочета я перевезла в Дарданеллу на поезде. Железные дороги не очень любят возить выкопанных покойников летом, но я своего добилась — уплатила им по первому разряду: заставила мой банк-корреспондент в Мемфисе договориться с той стороны через продовольственного оптовика, который много чего этой железной дорогой возит. Перезахоронили Кочета у нас на семейном участке. Ему от Конфедерации надгробие полагалось, но оно было такое маленькое, что рядом я поставила другое — плиту из бейтсвиллского мрамора за шестьдесят пять долларов, а на ней надпись:
РУБЕН КОГБЁРН
1835–1903
НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СЛУЖИТЕЛЬ СУДА ПАРКЕРА
У нас в Дарданелле и Расселлвилле говорили: ну так она ж едва с ним знакома была, только сумасбродной старой деве и можно эдакое «отмочить». Я-то знаю, что говорят, пусть мне в лицо никогда ничего и не скажут. Людям лишь бы языками почесать. Лишь бы оплевать тебя, если в тебе хоть что-то стоящее имеется. Говорят, я ничего не люблю, кроме денег и Пресвитерианской церкви, оттого-то и замуж так и не вышла. Считают, что всем смерть как хочется замуж. Это правда — я люблю свою церковь и свой банк. Что здесь такого? Я вам тайну открою. Те же люди до ужаса приятны в разговоре, когда приходят за ссудой под урожай или просят продлить им ипотеку! Времени замуж выходить у меня никогда не было, но никого не касается, замужем я или нет. Безразлично мне, что они там говорят. Да захоти, я бы за бабуина страшного вышла и сделала его своим кассиром. Не было у меня времени эдак дурака валять. Женщине с умом, которая правду-матку режет, а на руках у нее — на той руке, где рукав не подколот, — старуха бездеятельная и беспомощная, счастье реже улыбается, это да, хотя могу признаться: двух-трех пожилых нерях, что глаз с моего банка не спускали, я и сумела бы тут заполучить. Нет, спасибочки! А услышь вы их имена — так очень удивитесь.
Про техасского следопыта, про Лабёфа, я больше ничего не слыхала. Если он еще жив и ему случится прочесть эти страницы, я буду рада получить от него весточку. Думаю, теперь ему за семьдесят, если не все под восемьдесят. Наверняка «чубчик» у него уже не такой крахмальный. Время-то летит от нас прочь. На этом и заканчивается мой верный рассказ о том, как я отомстила за кровь Фрэнка Росса на землях чокто, когда на них выпал снег.
Банально говорить, что мы «любим» книгу, но, говоря так, мы имеем в виду разное. Иногда — что мы прочли книгу раз и нам понравилось; иногда — что книга была важна для нас в юности, но мы ее уже много лет не открывали; иногда мы «любим» свое импрессионистское впечатление, мимолетно полученное издали (Комбре… мадленки… тетушка Леони…[96]), а не при бултыхании в конкретном тексте и его перепахивании: слишком часто люди утверждают, что любят книги, которых вообще не читали. А есть книги, которые мы так сильно любим, что перечитываем каждый год-два и знаем наизусть целые куски оттуда; они приободряют нас, когда мы болеем или грустим, неизменно развлекают нас, если мы случайно берем их в руки; мы их навязываем всем нашим друзьям и знакомым; к ним всю жизнь возвращаемся снова и снова с неугасимым энтузиазмом. Не стоит и говорить, по-моему, что большинство книг, настолько увлекающих читателя на таком высоком уровне, — шедевры; именно поэтому я убеждена, что «Верная закалка» Чарльза Портиса — тоже шедевр.
