— Если я не поеду с тобой, ты поедешь один?
В первый раз за все время Лестер улыбнулся.
— Наверное, я уже уговорил себя. Я думаю, что должен ехать независимо ни от чего.
— Ты ведь не знаешь верхней долины. Его может не быть в городе.
— Я могу порасспрашивать. Рыжего парня найти нетрудно, живой он или мертвый.
— До Дьябло семьдесят миль. А в ширину долина раскинулась на добрый десяток миль. Как ты полагаешь, по какому берегу реки он ехал?
Лестер задумался.
— Нет, не знаю.
— Он должен был бы ехать днем по южной тропе, чтобы солнце в глаза не било, а потом, уже под вечер, перебраться через речку на северную тропу, и если он на ночь не остановился, то ему надо бы держаться в тени северного гребня, чтобы не выставляться на освещенные луной места. Ну, это, конечно, если он не хотел, чтобы его увидели…
— Это уж точно, — сказал Лестер тихо, почти печально.
— Ты не можешь ехать один.
— Придется. Я три дня не мог решиться, с тех пор, как вышло время, назначенное Кэботом. А теперь я должен ехать.
— Лес, он знал, кто убил Тома? Ты мне правду сказал, что он не говорил?
Лестер опустил глаза.
— Он сказал тебе, — сказал Клейтон.
— Да. Он сказал, что это был Гэвин.
— Зачем бы Гэвину делать это?
— А затем, зачем он все делает. Нормальный человек не сможет понять причин его поступков. Да и вообще, когда и кто мог объяснить поступки Гэвина?
— Если он обвиняет Гэвина…
— Вот именно. Какие у него шансы тогда будут? Он же против него, как ягненок против льва…
Клейтон глубоко вздохнул и нахмурился. Глаза у него потемнели, а когда он заговорил, в голосе звучала горечь.
— Ты мне не оставил выбора, Лес. Я поеду с тобой. Мы найдем Кэбота и привезем его обратно, вот и все. Люди могут меня не узнать, семь лет — это достаточно долго, чтобы любого забыть, а если он за это время становится взрослым и отращивает бороду, так еще легче. Ладно. Тебе придется дать мне лошадь. У меня-то нету. И еще тебе придется уговорить Мэри-Ли.
— Спасибо тебе, Клей, — улыбнулся старший брат. Он все еще испытывал нерешительность — и вдруг оказалось, что больше говорить ничего не надо. Клейтон смотрел вверх, на звезды.
— Я скажу Джоузи, чтоб постелила тебе в бывшей комнате мальчиков, — сказал наконец Лестер.
— Как хочешь.
Позже, уже лежа в темноте, с руками, сложенными под головой, ощущая на лице холодок ночного воздуха, Клейтон слышал, как ветер посыпает снегом долину и зовет его, будто чей-то голос. В последнее время ему часто слышались голоса. Иногда это были голоса незнакомые, которых он никогда не знал, иногда — знакомые, пришедшие из прошлого. Они пугали его. Запах долины пробудил в нем воспоминания, и он беспокойно вертелся в постели, думая о прошлом — против собственного желания он думал о мире, который он покинул, и о человеке, от которого он бежал…
Наступило утро, и снег засверкал. Солнце выползло из-за восточного горизонта, когда они уже позавтракали, и снег начал таять серыми пятнами на плоской груди долины. Дымок из трубы поднимался в светло-голубом утреннем воздухе. Дневной свет бил в землю, стучался в почву, освобождая ее, прорезая насквозь твердые коржи промороженной земли, раздирая на куски белую вуаль. Птицы, прячущиеся где-то в ветвях каштанов, затянули весенние песни. Их голоса далеко разносились над долиной и доходили до ранчо.
Клейтон встал из-за стола и потянулся так, что затрещали кости рук и плечей. Женщины сидели молча и глядели на него. Мэри-Ли перевела глаза вниз, на пояс. У него на правом бедре висел «Кольт» с коричневой рукояткой.
— Ты забираешь с собой последнего мужчину из этого дома. Двое уже умерли, а ты забираешь третьего, последнего…
Он посмотрел на нее — женщину, породившую пятерых детей, из которых выжили только двое — близнецы. Он смотрел на ее безжизненное лицо, опавшие груди, отталкивающее тело. Ему было жаль ее — он помнил, какой она была в молодости смешливой девчонкой, и глаза у нее тогда были темнее — а сейчас они стали желтые и хищные, как у кошки; он вспоминал, как когда-то зимний воздух окрашивал ей щеки румянцем. Она напомнила ему его мать. Но он только сказал брату:
— Я готов, Лес, — выезжаем, как только ты соберешься.
Проваливаясь в снег, глубоко вдыхая чистый воздух, они прошли к сараю. Утро было чистое и тихое. Дверь сарая распахнулась, и густой теплый запах лошадей заклубился паром в утренней ясности. К нему примешивался острый аромат кожи и сухой дух сена, разбросанного по полу сарая, мягкий жирный запах конского навоза из денников. Через раскрытую дверь втекал зимний воздух. Здесь острее ощущалось, какой он нежный и пьянящий, как обжигает ноздри… И все же приятно было вдохнуть запах конюшни; семь лет Клейтон прожил в Амарилло, вдали от пастбищ и скота. Он похлопал кобылу по мягкому крупу, пальцы его замерли на ее жесткой шкуре.
— Хочешь взять кобылу, Клей? Она старая, но еще крепкая. А вот жеребец теперь уже совсем никудышний.
Клейтон, ступая по соломе, пошел к жеребцу. Он был старый, глаза беспокойно двигались и слезились. Кожа была горячая наощупь. Когда Клейтон погладил его, он коротко всхрапнул и закатил глаза, ударив копытом по соломе.
— Он быстро устанет, — сказал Лестер.
— Ты на какой собираешься ехать?
— Мой — чалый.
Семилетний чалый был большой, с подвижными суставами. Кобыла была постарше и мельче — широкогрудая, крепкая, приземистая бурая кобылка, напоминающая крепкую старую индейскую женщину. Лестер купил ее совсем жеребенком десять лет назад у индейца-навахо, который проезжал мимо по дороге в резервацию. Клейтон помнил ее. Он вернулся к ней и согрел руки у нее на шее.
— Да, я возьму кобылу.
Его седло висело на колышке, вбитом в заднюю стену сарая, в тени. Это седло принадлежало ему еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Оно было мексиканское, из Чиуауа, он всегда старательно ухаживал за ним, мыл с мылом и полировал по несколько раз в году, так что дубленая кожа лоснилась и ни пылинки не было в углублениях рисунка, вырезанного неизвестным мексиканцем. Клейтон не понимал значения непривычного иноземного орнамента из квадратов, спиралей и кругов, но был уверен, что какой-то смысл в этом рисунке скрыт, смысл, которого ему никогда не узнать, но все равно седлом этим можно было восхищаться, и приятно было чувствовать под собой глянцевую кожу, прочную и надежную. Он прошел к стене и снял седло с колышка. Сейчас оно не было ухоженным. Грязь глубоко въелась в канавки, кожа потемнела и покрылась пятнами. Серебро местами позеленело. Он подозрительно потянул носом. Пахло как от давно заброшенной вещи, пылью и гнильем. Он укоризненно посмотрел на брата, но Лестер отвернулся, притворившись, что не заметил, и принялся чистить чалому бок, что-то бормоча ему в ухо.
