Боясь, как бы участие, которое он принял в избавлении пленника от опасности, не оказалось роковым для него самого, Дункан тотчас же покинул это место. Он последовал за подходившей к хижине толпой индейцев, мрачной и молчаливой, как всякая толпа, разочаровавшаяся в своем ожидании зрелища смертной казни. Влекомый любопытством или, может быть, другим, более благородным чувством, Дункан приблизился к незнакомцу. Последний стоял, обхватив одной рукой столб, и тяжело, с трудом дышал после неимоверного напряжения, но ни одним жестом не обнаруживал испытываемых страданий. Он был теперь под покровительством священного обычая до тех пор, пока племя на своем совете не обсудит и не решит его участи. Однако нетрудно было предсказать решение этого совета.
Не было такого ругательства в словаре гуронов, которого разочарованные женщины не бросали бы в лицо незнакомцу. Они насмехались над его усилиями, говорили, что его ноги лучше его рук, что ему надо бы иметь крылья, так как он незнаком с употреблением лука и ножа. На все эти оскорбления пленник не отвечал ни единым словом; его лицо выражало только чувство собственного достоинства и презрения. Ругательства женщин становились все более бессмысленными и сопровождались пронзительным, резким воем. Женщина, предусмотрительно зажегшая кучи хвороста, протиснулась через толпу и очистила себе место перед столбом, у которого стоял незнакомец. Отвратительная, иссохшая фигура этой женщины невольно наводила на мысль, что она колдунья. Этой репутацией она и пользовалась среди своего племени. Откинув покрывало, она с насмешкой вытянула костлявую руку и стала произносить издевательские слова на наречии ленапов.
– Послушай, делавар! – сказала она, щелкая пальцами перед его лицом. – Ваше племя – бабье племя, и мотыга больше годится для ваших рук, чем ружье. Ваши женщины – матери оленей, и если бы медведь, или дикая кошка, или змея родились между вами, вы бы обратились в бегство. Гуронские девушки сошьют тебе юбку, а мы отыщем тебе мужа…
За этим выпадом последовал взрыв дикого смеха, а приятные, музыкальные голоса молодых женщин странным образом смешивались с надтреснутым голосом их старой подруги. Но незнакомец пренебрегал всеми этими издевательствами. Он точно не замечал, что окружен врагами. И только однажды его надменный взгляд обратился в сторону воинов, безмолвных и угрюмых свидетелей этой сцены.
Самообладание пленника вызвало ярость женщины, она подбоченилась и снова разразилась потоком брани. Однако старуха напрасно тратила свой пыл. Хотя она славилась среди соплеменников необычайным умением ругаться и дошла до такой степени бешенства, что пена выступила у нее на губах, ни один мускул не дрогнул на неподвижном лице незнакомца. Действие, производимое его равнодушием на старуху, начало распространяться и на зрителей. Какой-то подросток попробовал было помочь ведьме. Размахивая томагавком перед лицом жертвы, он присоединил к ее ругательствам свои нелепые хвастливые слова. Пленник повернул лицо к свету и посмотрел на мальчишку сверху вниз с выражением крайнего презрения. В следующее мгновение он уже овладел собой и по-прежнему спокойно стоял, прислонившись к столбу. Но в тот момент, когда пленник поворачивал голову, он взглянул прямо в глаза Дункану, и, поймав на себе этот твердый, проницательный взгляд, Дункан понял, что перед ним Ункас.
Пораженный и глубоко опечаленный критическим положением своего друга, Хейворд попятился, опасаясь, что их взгляды перехватят и это ускорит вынесение приговора. Тем не менее никаких оснований для подобных страхов не было. В это время один воин проложил себе путь в раздраженной толпе. Суровым жестом отодвинув в сторону женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел его к двери хижины, где происходили советы племени. Туда последовали все вожди и большая часть заслуженных воинов; встревоженный Хейворд нашел способ войти туда с толпой индейцев, не привлекая к себе их внимания.
В течение нескольких минут присутствующие размещались в хижине сообразно чину и влиянию, которым они пользовались в племени; в общем, соблюдался тот же порядок, что и во время допроса Хейворда. Пожилые воины и главные вожди заняли середину обширного помещения, озаренную светом пылающего факела, тогда как более молодые и низшие по чину поместились на заднем плане, где их смуглые раскрашенные лица составили темный круг. В центре хижины, под самым отверстием в крыше, через которое видно было мерцание звезд, стоял Ункас, спокойный, высокий и сосредоточенный.
Его высокомерный, невозмутимый вид не мог не произвести впечатления на врагов; взоры их часто останавливались на его лице с выражением, которое хотя и свидетельствовало о непреклонности их решения, но ясно выдавало их восхищение смелостью пленника.
Совсем иначе обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом до его отчаянного прыжка. Среди шума и суматохи, вызванных этим неожиданным бегством, он оставался неподвижным, словно статуя. Хотя ни одна рука не протянулась к нему, ни одна пара глаз не следила за его движениями, он все же вошел в хижину, как бы понуждаемый к этому роком, велениям которого он подчинялся, по-видимому, без борьбы. Хейворд воспользовался первым удобным случаем, чтобы взглянуть ему в лицо, в глубине души опасаясь узнать в нем кого-нибудь из своих друзей. Но лицо оказалось незнакомым ему и, что было еще более необъяснимо, носило все отличительные признаки гуронов. Однако, вместо того чтобы смешаться со своими соплеменниками, он сел в стороне в согбенной, униженной позе, точно стараясь занять как можно меньше места. Когда все индейцы уселись и в хижине наступила тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, заговорил громким голосом на наречии ленни-ленапов.
– Делавар, – сказал он, – хотя ты и принадлежишь к племени женщин, тем не менее ты вел себя как мужчина. Я накормил бы тебя, но тот, кто разделит свой обед с гуроном, должен стать его другом. Отдыхай с миром до восхода солнца, когда мы сообщим тебе свое решение.
– Семь ночей и столько же дней я постился, преследуя гуронов, – холодно возразил Ункас. – Дети ленапов умеют идти тропой справедливости, не думая о еде.
– Двое моих воинов преследуют твоего товарища, – продолжал вождь, не обращая внимания на похвальбу пленника. – Когда они вернутся назад, наши старейшины скажут тебе: жить или умереть.
– Разве у гурона нет ушей? – презрительно воскликнул Ункас. – Два раза с тех пор, как делавар стал вашим пленником, он слышал выстрел из знакомого ему ружья. Ваши воины никогда не вернутся назад.
За этим смелым утверждением последовала короткая и угрюмая пауза. Дункан, понимавший, что могиканин намекает на роковое ружье разведчика, подался вперед, внимательно наблюдая, какое впечатление этот намек произвел на победителей, но вождь удовлетворился простым возражением:
