Мы продолжали свой путь; когда же мы довезли господ, куда нужно было, я слышал, как добрый господин сказал:
– Я считаю, что если мы видим какое-нибудь зло, жестокость какую-нибудь и ничего не делаем, чтобы остановить людей, то мы сами становимся участниками злодеяния.
Как видите, мне, извозчичьей лошади, жилось очень хорошо, потому что мой хозяин ездил сам от себя[8] и находил свою выгоду в том, чтобы его лошади пользовались порядочным уходом и не переутомлялись; кроме того, это был замечательно добрый человек. Но в совершенно иных условиях живет извозчичья лошадь, принадлежащая крупному содержателю экипажей: она попадает в руки наемного извозчика, который думает об одном: как бы выручить побольше денег в день, чтобы ему осталось что-нибудь сверх условной дневной выручки в пользу содержателя. Я мало понимал сам во всех этих делах, но слышал разговоры на нашей бирже и не раз видал, как хозяин Грей бранил извозчиков, возвращавшихся на биржу с измученными лошадьми.
Однажды подъехал к нам плохо одетый извозчик по прозвищу Мрачный Сэм. Его лошадь была совсем заморена, и на ней видны были следы тяжких побоев. Хозяин Грей нахмурился, увидав ее, и сказал извозчику:
– Тебя бы притянуть надо за то, что ты бедную лошадь так замучил.
Извозчик накинул дырявую попону на лошадь и, обернувшись к Грею, заговорил голосом, в котором слышно было отчаяние:
– Если кому-нибудь следует отвечать, так это нашим хозяевам, требующим огромных выручек, и седокам, дающим низкую цену за проезд. Заработать извозчику на хозяина восемнадцать шиллингов в день – это такая каторжная работа, которую не всякий вынесет; ведь надо еще что-нибудь отложить для себя и своей семьи. Как же тут быть? Поневоле выколачиваешь из лошади, сколько можешь, чтобы не умереть с голоду. А у меня шесть человек детей и только один старший может что-нибудь заработать. Дежуришь на бирже четырнадцать или шестнадцать часов в сутки, а уж о дне отдыха и не помышляешь. Вы знаете моего хозяина, Скиннера: он готов всегда прижать человека, и отдыха у него не жди. Не думаю, чтобы можно было больше моего работать. Мне теперь нужно бы купить себе непромокаемый плащ, но я не могу этого сделать, когда дома есть столько голодных ртов. На прошлой неделе пришлось заложить часы, – иначе нечем было бы заплатить Скиннеру Я знаю, что должен навсегда проститься с моими часами.
Некоторые извозчики одобрительно кивали головами, слушая рассказ Сэма.
– Вы, ездящие от себя или работающие на добрых хозяев, – продолжал Сэм, – можете обращаться хорошо с лошадьми, не принося себе ущерба, но я никак не могу этого сделать. У нас есть такса. Вот сегодня я должен был далеко везти седока, – миль шесть, я думаю, пришлось сделать, – и что же? Я не мог спросить больше трех шиллингов: обратно же пришлось ехать порожняком. То же самое случается постоянно. Прибавьте к этому тяжесть поклажи, которую то и дело возишь, – ведь господа не думают: они положат пропасть вещей в экипаж да еще и к кучеру на козлы столько же. Я не говорю, чтобы всегда было так плохо, бывают выгодные концы, но редко, а когда лошадь устанет, то волей-неволей идешь на одном кнуте. Жена и дети дороже лошади, хозяева должны бы об этом подумать! Я не стану так, без нужды, истязать свою лошадь, – никто из вас не обвинит меня в том. Как хотите рассуждайте, но не я виноват, тут есть другая причина. Ведь ни одного дня не имеешь для себя, для отдыха, никогда не посидишь со своей семьей. Часто я чувствую себя стариком, хотя мне только сорок пять лет. Господ вы сами знаете, они подозревают каждого извозчика, что он хочет обмануть их, и они торгуются из-за копейки. Хотел бы я посадить одного из них на мое место; пусть бы он просидел шестнадцать часов на козлах, да еще во всякую погоду, да с условием привезти хозяину восемнадцать шиллингов в день. Если б господа поближе узнали нашу жизнь, они не торговались бы так и не забирали бы с собой столько клади. Конечно, есть тороватые, которые дают хорошо на чай, – да без этого мы не могли бы вовсе жить!
Вокруг Сэма послышалось одобрение. Кто-то сказал:
– Да, очень трудно жить, просто не под силу иной раз. Нельзя корить человека за то, что он подчас и обозлится или выпьет.
Джери не вмешивался в разговор, но я никогда еще не видал его таким печальным.
Хозяин Грей стоял все время молча, засунув руки в карманы.
Когда Сэм перестал говорить, он вынул платок из-под шапки и обтер лоб.
– Ты побил меня, Сэм, – сказал он. – Все, что ты сказал, сущая правда. Я оттого напал на тебя, что уж очень больно защемило сердце, когда я взглянул в глаза твоей лошади. Скверно тебе, скверно и ей, говорить нечего. Как горю пособить, не знаю. Знаешь, однако, что я тебе скажу: говори хоть ласково с бедным, измученным животным. Немая тварь не хуже нас с тобой понимает доброе слово. Надо же ей чем-нибудь платить за ее страдания.
Через несколько дней после того на биржу явился незнакомый извозчик и занял место Сэма.
– Что случилось с Сэмом? – спросил кто-то.
– Он заболел и слег в постель, – отвечал новый извозчик. – Он вчера вечером едва дошел до дома. Сегодня жена его прислала их мальчика сказать, что отец не придет, лежит в сильном жару, вот я и пришел сюда вместо него.
На другое утро тот же извозчик опять пришел на биржу.
– Как здоровье Сэма? – спросил Грей.
– Не стало Сэма.
– Не может быть! Неужели он умер? Так скоро!
– Да, скончался, вот и весь сказ! В четыре часа утра помер. Вчера весь день бредил, все про хозяина своего да про воскресный отдых. «Я никогда не знал праздника» – это были его последние слова.
Наступило общее молчание. Наконец Грей сказал:
– Да, братцы, это нам с вами предостережение.
Раз я стоял подле ворот парка в ряду других экипажей; в парке играла музыка. В это время подъехала коляска, заложенная старой гнедой лошадью, у которой шерсть была вся взъерошена от плохого ухода и кости торчали от постоянного недоедания. Передние ноги ее подгибались, на коленях были шишки. Я ел сено, и клок моего сена отлетел в сторону той лошади; несчастная вытянула свою длинную худую шею и подобрала его, потом глянула на меня, словно прося еще сенца. Безнадежное выражение было в тусклых глазах ее, и мне вдруг припомнилось что-то далекое, знакомое.
В ту же минуту бедная лошадь взглянула мне прямо в глаза и сказала:
– Черный Красавчик, неужели это ты?
Передо мной стояла Джинджер, но что с ней сталось! Куда девалась красивая крутая шея, прямые тонкие ноги, живое выражение блестящих глаз? Худые бока высоко подымались от тяжелого, затрудненного дыхания, к этому присоединялся частый кашель. Наши возницы отошли от нас, разговаривая между собой; я воспользовался этим и подвинулся к Джинджер, которая рассказала мне свою печальную историю.
