За год после того, как ее поставили на траву и на отдых в Эрлыиоле, она настолько поправилась, что ее продали одному господину. На новом месте все шло хорошо, пока Джинджер снова не заболела вследствие слишком долгой скачки. Потом она была продана в другие руки и таким образом меняла места, постепенно переходя от хорошего к худшему.
– Наконец, я была продана содержателю большого лондонского извозчичьего двора, – рассказывала Джинджер. – Ты, я вижу, попал в хорошие руки, а что мне пришлось вытерпеть, этого я не могу тебе рассказать. Меня определили на самую черную работу, считая лошадью конченой, которую надо уж добить на последней езде. Нельзя же им потерять деньги, заплаченные за меня, надо их вытянуть из моих жил. Вот как я живу теперь изо дня в день: работаю до истощенья сил и вечно под кнутом.
– Как же ты терпишь такое обращение? – спросил я. – Ведь ты, бывало, не давала себя в обиду.
– То было раньше, – возразила Джинджер, – теперь я не могу ничего сделать. Люди сильнее, и они жестоки. Нам, лошадям, остается одно – терпеть до конца. Хоть бы скорее конец пришел! Я хочу умереть. Я видела мертвых лошадей. Я уверена, что они больше не страдают. Я бы так хотела свалиться мертвой на работе, а не попасть в конце концов к живодеру!
Меня сильно огорчило повествование Джинджер. Но у меня не было слов утешения, я только дотронулся до нее головой.
Раз Полли встретила нас следующими словами:
– Джери, здесь был господин В. Он интересовался, за кого ты собираешься подавать голос на выборах, и говорил, что хочет нанять твой экипаж на это время. Он зайдет за ответом.
– Ты можешь ему сказать, Полли, что я занят. Вовсе я не желаю, чтобы на моем экипаже расклеивали огромные воззвания, с которыми обращаются эти господа к избирателям. Стану я гонять моих лошадей по разным трактирам да возить полупьяных избирателей! Я счел бы это обидой для лошадей. Нет, покорно благодарю!
– Ты ведь подашь голос за господина В.? – спросила Полли. – Вы с ним, как он говорит, принадлежите к одной политической партии.
– Отчасти да, – отвечал Джери, – но все-таки я не подам за него голоса. Знаешь ли, Полли, что он занимался ростовщичеством?
– Знаю, – сказала Полли.
– Так, видишь ли, человек, сделавший состояние на таком деле, никогда не поймет истинных нужд рабочего класса. По совести, я не могу содействовать тому, чтобы законодательная власть попала в его руки. На меня, я знаю, будут злы, но каждый человек должен поступать по своей совести.
В утро перед выборами маленькая Долли вошла во двор, горько плача, платье на ней было все в грязи.
– Долли, что с тобой?
– Мальчишки на улице дразнили меня, называли маленькой замарашкой…
– Да, папа, – воскликнул Гарри, вбегая вслед за девочкой, – они ее назвали замарашкой, но я за то их хорошенько проучил; больше они не станут оскорблять мою сестру! Я их крепко побил. Пусть помнят вперед. Такие противные, подлые трусы эти «малиновые»!
Джери поцеловал дочку и сказал ей:
– Беги к маме, мое сокровище. Скажи ей, что тебе сегодня лучше дома посидеть. Помоги там маме, что нужно по хозяйству.
Потом Джери очень серьезно сказал сыну:
– Защищай сестру, Гарри, и не давай ее в обиду, но помни, что я не люблю ссор из-за каких-то глупых вывесок, которые людей разделяют между собою. Никакая вывеска не может сделать человека хорошим или дурным, и я не хочу вмешивать мою семью в эти распри. Женщины и дети смотрят на эти внешние знаки и воодушевляются ненавистью к одному цвету, пристрастием к другому, меж тем как никто из них не понимает, в чем дело.
– Папа, я был уверен, что «голубые» стоят за свободу! – возражал Гарри.
– Милый мой, свобода не зависит от цвета. Цвета выдумали, чтобы отличать одну партию от другой. Что же касается благ, которые они будто бы обещают, то это плохие блага. Сводится все к тому, чтобы выпить на чужой счет, проехаться даром в экипаже, выбранить как хочешь человека из другой партии и кричать о чем-то, чего никто и вполовину не понимает, кричать до хрипоты.
– О, папа, ты говоришь нарочно, ты шутишь?
– Нет, Гарри, я говорю совершенно серьезно. Мне стыдно за тех людей, которые должны бы иначе понимать дело. Выборы очень серьезная вещь, – по крайней мере я рассуждаю, что так должно быть; человек обязан, подавая голос, слушаться совести и не мешать соседу поступать так же.
Наконец настал день выборов.
Немало работы досталось Джери и мне. Сначала мы возили толстого господина с одышкой; он велел отвезти себя на станцию железной дороги. Потом нас позвали господа, которым надо было ехать в Риджентспарк; после чего пришлось посадить в одном из переулков боязливую старушку, собиравшуюся в банк; в банке мы ждали ее, и когда отвезли ее домой, то увидали краснощекого господина со связкой бумаг, спешившего занять наш экипаж. Он только крикнул:
– Боу-стрит, в полицейский участок. Скорее!
И мы с ним помчались. Сделав еще два конца, мы вернулись к нашей бирже, где не оказалось ни одного из извозчиков. Всех разобрали нарасхват. Джери повесил мне на шею мешок с овсом и сказал:
– В такие дни, Джек, надо уж как-нибудь поесть, пока есть свободная минута.
Я принялся с удовольствием за свой овес, в который были подмешаны толченые отруби, что я очень любил. Мой добрый хозяин всегда подумает о своей лошади! Как не служить усердно такому хозяину? Пока я наслаждался овсом, он, стоя подле меня, ел пирог с мясом, который ему дала на дорогу Полли. На улицах была необыкновенная суматоха: экипажи всех сортов с разными цветами кандидатов на вывесках мчались сквозь толпу народа, по-видимому, не считая жизнь людей и целость их членов за что-нибудь важное. Двух человек, из них одну женщину, свалили с ног. Нам, лошадям, досталось в этот день, но о нас не думали те, кто сидел в экипажах. Они высовывались в окна и неистово что-то кричали, когда встречались с единомышленниками. Я раньше не видал выборов и не желал бы видеть их во второй раз.
Мы с хозяином не успели еще как следует поесть, когда на нашей улице показалась молодая женщина с довольно большим ребенком на руках. Она озиралась то и дело по сторонам и глядела растерянно. Наконец, она подошла к Джери и спросила у него, как дойти до больницы Святого Фомы, далеко ли дотуда. Она сказала, что сегодня только приехала из своего села в телеге, на которой крестьяне возят овощи и другие деревенские произведения в город на базар. Приезжая ничего не слыхала про выборы и Лондон совсем не знала. Ей дали билет для помещения больного мальчика в больницу, вот она и поехала. Ребенок плакал тихо и жалобно.
