Так как арьергард удалявшегося поезда оберегался отрядом хорошо вооруженных пограничников, сиу смотрели на него, не выражая никаких признаков удивления или злобы. Дикарь, как тигр, редко нападает на ожидающего его неприятеля. Если бы тетонские воины замышляли что-то, они осуществили бы его так же тихо и терпеливо, как наносят удар животные кошачьей породы, долго поджидающие минуты неосмотрительности врага. Намерения Матори, от которых так сильно зависел образ действий его народа, были скрыты в глубине его души. Может быть, он радовался легкому способу освободиться от таких беспокойных людей с их постоянными требованиями; может быть, он ожидал удобного момента, чтобы показать свою силу; а может быть, ум его был настолько занят более важными делами, что у него не было времени подумать о таком незначительном событии.
Измаил, хотя и сделал уступку пробудившимся чувствам Эстер, но, по-видимому, был далек от мысли отказаться от своих первоначальных намерений. Поезд его двигался по течению реки на протяжении мили, и, наконец, остановился на возвышенности, на месте, удовлетворяющем всем требованиям переселенцев. Тут он раскинул палатки, выпряг лошадей, согнал вниз скот и вообще сделал все обыкновенные приготовления к ночлегу с таким хладнокровием и решимостью, словно не он бросил только что вызов своим опасным соседям.
Между тем, тетоны приступили к делам более важным для них в данную минуту. Свирепая, дикая радость царила в лагере с того мгновения, как дикари узнали, что их вождь возвращается с пленником — вождем врагов, вызывавшим в продолжение долгого времени столько страха и ненависти. Свирепые старухи часами ходили из хижины в хижину, возбуждая воинов до такой степени, которая заставила бы их забыть о милосердии. Одному они говорили о скальпе его сына, высыхающем у очага хижины поуни; другому они перечисляли его собственные раны, неудачи и поражения, с третьим распространялись насчет утраченных им шкур и лошадей; четвертому напоминали о мести многозначительным вопросом о каком-нибудь событии, в котором он оказался пострадавшим.
Благодаря этому, мужчины собрались, как мы уже говорили, на совещание достаточно возбужденными, хотя неизвестно еще было, какой способ мести они решат выбрать. Мнения насчет политичности смертной казни пленников были чрезвычайно различны. Матори приостановил обсуждение этого вопроса, чтобы убедиться, насколько эта мера может послужить его личным целям и не противоречит ли она им. До сих пор шли предварительные совещания для того, чтобы каждый вождь мог узнать число сторонников своего взгляда, когда важный вопрос будет обсуждаться на торжественном совещании всего племени. Теперь наступил момент этого совещания, и приготовления к нему начались с достоинством и торжественностью, приличествующими этому многозначительному случаю.
С утонченной жестокостью, на которую способен только индеец, место для этого важного совещания было выбрано как раз у того столба, у которого было привязано главное действующее лицо этой драмы. Принесли связанных Миддльтона и Поля и положили их у ног поуни; потом все стали рассаживаться, сообразно своему положению. Воины подходили один за другим и со спокойными, задумчивыми лицами садились широким кругом. Отдельное место было оставлено для трех-четырех вождей. Несколько самых старых женщин, иссушенных, как только могут иссушить годы, пребывание на воздухе во всякую погоду, тяготы жизни и дикие страсти, пробрались вперед с дерзостью, вызываемой их ненасытной жаждой жестокости и извиняемой только их возрастом и давно испытанной верностью племени.
Все, кроме вышеупомянутых вождей, были уже на местах. Вожди замешкались в тщетной надежде, что их единодушное мнение может оказать влияние на их приверженцев. Несмотря на огромное влияние Матори, его власть поддерживалась только постоянными обращениями к мнению подчиненных. Наконец, эти важные личности все сразу вошли в круг. По их угрюмым взглядам, нахмуренным бровям ясно было видно, что, несмотря на время, данное на совещание, между ними царило несогласие. Выражение глаз Матори постоянно изменялось. По временам в них внезапно вспыхивали огоньки, как будто зажженные внутренним чувством, и снова угасали, уступая место выражению холодной, сдержанной твердости, считавшейся особенно пригодной для вождя на совещании. Он сел на место с заученной простотой демократа, хотя проницательный огненный взгляд, немедленно брошенный им на безмолвное собрание, выдавал преобладавший в нем элемент деспота.
Когда все собрались, самый старый воин зажег великую трубку его народа и пустил дым из нее на четыре стороны света. Как только было закончено это умиротворительное жертвоприношение, он протянул трубку Матори, который передал ее с притворным смирением сидевшему рядом с ним седому вождю. После того, как все подверглись влиянию успокаивающего растения, наступило многозначительное молчание, словно каждый из присутствующих не только мог обдумать серьезно предложенные вопросы, но и действительно обдумывал их. Затем встал один старый индеец и заговорил:
— Орел у истока Бесконечной реки был еще много зим в яйце после того, как рука моя впервые поразила поуни. То, что говорит мой язык, видели мои глаза. Боречина очень стар. Холмы стоят на своих местах дольше, чем он живет среди своего племени, а реки бывали полны и пусты и прежде, чем он родился, но кто из сиу знает это, кроме него? Что он скажет, они услышат. Если некоторые из его слов упадут на землю, они подберут их и поднесут к своим ушам. Если некоторые из них унесет ветер, мои молодые люди, которые очень проворны, догонят их. Теперь слушайте. С тех пор, как потекла вода и выросли деревья, сиу встречали поуни на пути войны. Как кугуар, любит антилопу, так дакота любит своего врага. Разве волк, найдя косулю, ложится и засыпает? Когда барс видит у источника лань, разве он закрывает глаза? Вы знаете, что он не делает этого. Он пьет — но крозь! Сиу — прыгающий барс; поуни — дрожащая лань. Пусть мои дети слушают меня. Они увидят, что мои слова хороши. Я сказал.
Глубокий, гортанный звук, выражавший одобрение, вылетел из уст всех приверженцев Матори, когда они выслушали этот кровожадный совет одного из старейших людей своего племени. Чувство мстительности, глубоко внедрившееся в их сердце и составлявшее выдающуюся черту их характера, было подхлестнуто метафорическими намеками старика, и сам вождь вывел благоприятное заключение об успехе своих замыслов, судя по числу высказавшихся за совет его друга. Но единогласия все же не было. После слов первого оратора наступило продолжительное молчание, требуемое приличиями для того, чтобы все могли как следует обдумать мудрость этих слов, прежде чем другой вождь возьмет на себя опровергнуть их. Второй оратор хотя и был далеко не в цветущем возрасте, все же казался гораздо моложе предыдущего. Он чувствовал невыгоду своего положения и старался противопоставить ей избыток смирения.
