Марина Шалина
Муж беспорочный
От автора
Не кажется ли вам, что в последнее время Древняя Русь стала весьма модной темой? Эта мысль пришла мне однажды в голову в книжном магазине между полкой с фантастикой и полкой с дамскими романами. Только, пожалуйста, не сочтите за иронию. Пусть социологи и литературоведы объясняют это явление, а на мой взгляд, оно и закономерно, и отрадно.
Русь… Слова эти, верно, у всех вызывают в памяти одно и то же: кумиры на холме, щит на вратах Царьграда, мудрость Ярославову и бедствия Игоревы, поле Куликово, стояние на Угре, бесчинства Грозного царя и мужество Сусанина. В том-то все и дело. С птичьего полета нашего прошедшие века словно бы затягивает дымкой и мы уже, мысленным взором своим, видим только одну Русь; точнее всего будет сказать — «васнецовскую». Забываем, что Русь языческая, Русь Владимира и Ярослава, Русь времени «Слова о полку Игореве», Русь Куликовская, эпоха Государей Всея Руси, Московское царство — это ой какие большие разницы. Забываем, натягивая свои представления на эпоху, словно ту самую короткую кольчужку. Причем грешат этим не только те, кто читает, но и те, кто пишет, заставляя порой досадливо черкать по странице. Это не в осуждение нашего суетного двадцать первого века, это извечная трудность и писателей, и художников, и кинематографистов всех стран.
Предупрежден, значит, вооружен! Я честно старалась не врать и заведомых глупостей не писать. По спорным вопросам свое мнение разъясняла. Так что если хорошо подкованный читатель все же заметит какие-нибудь несообразности — ну извините! Я не нарочно. Буду рада исправиться.
Итак, начало IX века. Русская «эпоха варварских королевств». Территория (будущей) Руси разделена на множество мелких княжеств-земель, порой враждующих, порой дружащих между собой. Основное население — людие, свободные вечники, живущие «каждый со своим родом». Этнос молод, полон сил, не терпит над собой ничьего диктата, и постепенно начинает осознавать собственное единство. Между Ростовом, Новгородом и весскими землями зажато крошечное Белозерское княжество.
Глава 1
На что и клад, когда в семье лад.
Пословица.
За окном залаял пес, и тут же послышалось нетерпеливое:
— Княже-е!
— Сейчас!
Ростислав торопливо схватил последний кусок пирога, сорвался было с места, но Любава ласково удержала мужа за руку.
— Доешь спокойно, ладо, подождут. Ишь волю взяли!
Князь невольно усмехнулся. И вправду, верный стремянный воли забрал многовато. Ростислав вернулся за стол, подумав, взял еще кусок.
— Кня-я-же-е!
Но он уже не слушал, заглядевшись на жену; вот уже десять лет, стоило хоть раз взглянуть, и не мог оторвать взгляда, глядел и не мог наглядеться. Он была красива, необычной, изысканной красотой: невысокого роста, тонкая, изящная, точно ласка; не было в ней, на первый взгляд, подобающей княгине величавости, пышной и строгой красы… была другая, утонченная, словно бы иноземная. Ростислав не задавался вопросом, за эту ли красоту любил ее, за что ли другое? Если любишь за что-то — значит, любишь мало. По настоящему любят просто так. А он любил ее всю жизнь, с тех пор, как впервые увидел тринадцатилетней девчонкой. Женился по велению сердца и удачно совпавшему политическому расчету, ни разу не пожалел и, до недавнего времени, ни разу не подумал о другой женщине.
— Кня-я-же-е-е-е! Пока собираешься, лиса обратно перелиняет!
Эта незамысловатая шутка была встречена хохотом невидимых отсюда дружинников и псарей, словом, всех, кто уже битый час дожидался внизу своего князя. И тот, наконец, оторвался от своего созерцания, торопливо поцеловал жену в щечку и стал застегивать короткий охотничий зипун.
— Ну все, Любаша, пора, пора!
Та все еще не хотела отпускать, промолвила с грустью, словно не на пару дней на ловлю [1], а в дальний путь провожала:
— Может, и мне с тобой, а?
Князь коротко мотнул головой:
— Ну что за радость жене зверя травить? На самом деле не хочешь ведь.
— Зверя травить не хочу, с тобой хочу.
— Полно, Любаша! Привезу тебе живую лисичку…
— Не надо. Они злые и кусаются.
Ростислав махнул рукой и поспешно выскочил за дверь. Уже и не так хотелось ехать, то, что княгиня опечалилась, несколько портило радостное предвкушение охотничьей забавы.
Княгиня Любава из окна махала рукой, следя, как уменьшается вдали долговязая нескладная фигура, затихает перестук копыт и веселый собачий гомон. Едва последний всадник скрылся за поворотом, выражение грусти на ее лице сменилось облегчением. Подхватив юбки, она едва ли не бегом ринулась в свою светелку.
Однако, когда она затворилась наедине с верной прислужницей, ее охватило замешательство, почти слабость. Минут пять она сидела неподвижно, о чем-то размышляя, наконец, проговорила, будто про себя:
— Стоит ли…
Служанка решительно перебила:
— Стоит, княгиня! Раз уж назначила встречу, нужно идти.
— Ты права. Подай одеться!
Княгиня сменила поневу [2] тонкой шерсти на другую, попроще, в красно-серую клетку, цветов отцовского рода [3], такую же, как у служанки. Беляна не была холопкой, она, хотя и простая деревенская девка, принадлежала к роду Бирюковичей, или Бирючей, как и сама княгиня, отчего та и доверяла ей безоговорочно. Бирючи возводили свое происхождение к волку — «бирюку», хотя от поколения к поколению все больше сомневались в буквальном толковании легенды.
Для завершения маскировки драгоценные украшения уступили место обычным стеклянным бусам. Княгиня закуталась в простой платок, и теперь мало кто обратил бы внимание на двух невзрачных жонок, спешащих куда-то по своим делам.
Госпожи и служанка вышли из терема черным ходом и углубились в переплетение улочек. Белозерск, впрочем, город небольшой и небогатый, и вскоре они уже стояли возле нужной двери. Беляна постучала. Дверь приотворилась, впуская пришелиц, и тотчас захлопнулась со зловещим стуком. В сенях было сумрачно, пахло травами и еще чем-то незнакомым.
— Чур меня, жуть-то какая, — едва слышно прошептала Беляна. Княгиня резко оборвала ее:
— Молчи, дура! Почтеннейший Феодор, я здесь, как условились.
Почтеннейший Феодор был благообразный мужчина в том возрасте, который деликатно именуют «еще не старый»; длинное черное одеяние еще придавала ему значительности, а крупный горбатый нос и легкий акцент выдавали в нем грека. Он поклонился княгине, впрочем, отнюдь не так низко, как требовал этикет двора Белозерского, не говоря уж о Цареградском.
— Прошу, госпожа. Твое посещение для меня честь.
Горница оказалась светлой, разделенной пополам занавеской, и совсем не мрачной.
— Пройди за занавеску, госпожа, и разденься.
— Что-о?!
Нельзя сказать, чтобы грека испугал сей грозный возглас. Он глянул на высокородную гостью с нескрываемой иронией.
— А как прикажешь тебя осматривать… госпожа? Если лекаря стыдиться, так лучше не лечиться вовсе. Если боишься, пусть войдет и твоя прислужница, — смилостивился наконец лекарь.
— Не надо, — высокомерно бросила княгиня и прошествовала туда, куда было указано.
Когда через некоторое время почтеннейший Феодор вновь появился из-за занавески, он был мрачнее тучи. Вышедшая следом княгиня — бледна и взволнована.
— Ну, лекарь, что?
Феодор, не отвечая, накапал в серебряный кубок какой-то темной жидкости, долил водой и протянул Любаве.
— Выпей это, госпожа, и успокойся.
— Мне незачем успокаиваться! — воскликнула та, но из кубка все же отхлебнула. — Так что же ты скажешь, почтенный лекарь?
— К сожалению, ничего хорошего, госпожа. Господь не предназначил тебя для материнства, и никто не сможет тебе помочь.
