И нет конца паломничеству - Варвара Мадоши

Они всегда приходят незваными. Посреди бешеной скачки по залитой лунным светом равнине; рано поутру на охоте, когда звук рога далеко разносится над туманом; в чаду пиршественного зала; в ровном свете восковых свечей. Не обращают внимания на призывы к Господу, на усталость и мозоли, на раны, голод, холод или жажду. Они сводят судорогой каждый мускул, натягивают каждую жилу — и оставляют за собой лишь бессилие и одиночество.

Они — это видения. Правда. Божья Истина.

* * *

Деревянную церковь на дальней от порта окраине Ипсвича построили вскладчину гильдии каменщиков и плотников; моряков, наемников и прочий случайный люд тут не любили.

Но этого наемника, заявившегося между службами и застывшего закопченной статуей у колонны, никто не посмел выставить, хотя выглядел он страшно и дико: чего стоил его темный загар, клочковатая борода и непривычный меч на поясе — оружие неверных!

Одежда, сабля, кольчуга, в которой незваный гость не постыдился прийти в дом божий — все выдавало человека, располагающего деньгами, а может быть, даже и знатного: немало благородных рыцарей и младших сыновей возвращалось после Святого паломничества слегка не в себе или отвыкшими от родины. Служитель даже подойти к нему не решался.

Квадраты оконного света ползли по полу, грозя забраться на стены, церковь пустела и наполнялась снова, а пришелец все стоял и молча смотрел на алтарь, держа левую руку на эфесе сабли. Иногда только губы его шевелились, а правая рука перебирала четки из пальмовых косточек.

На крае правого рукава запеклась бурая кровь, будто выплеснутая волной. Человек этого, казалось, вовсе не замечал.

Пришелец не посторонился и к вечерней службе, когда окна закрыли ставнями от сырости; служитель несмело попробовал увести его добром — не сошел с места; кто-то из прихожан возмутился; другой припомнил, что недавно по дороге на Колчестер был зарезан почтенный каменщик, Питер-германец, и как знать — не этим ли незнакомцем, явно тронутым умом?

Слово за слово, расхрабрившийся задира схватил пришельца за локоть, собираясь тащить вон из церкви. Тот только улыбнулся, да так страшно, что руки задиры разжались сами собой, и очень тихим, хриплым голосом проговорил:

— Я молюсь. Был у вас такой случай недавно: человек забил ногами жену, а после отбыл епитимью, пожертвовал церкви денег и получил прощение. Как знать, может, и мне недолго ждать благодати?

Слова эти, хоть и произнесенные едва слышно, разобрали все, и почти все немедленно вспомнили историю полугодовой уже давности. Мутное было дело, нехорошее: женщина, и верно, умерла, когда была не больна и не в тягости — значит, и верно, от побоев. Ее муж, каменщик Питер, тот самый, кого позже нашли по дороге на Колчестер, утверждал, что жена его еще в девичестве начала блудить с наемником-кнехтом. Будто бы Питер нашел какие-то послания, прочитать которые не мог, потому что был неграмотен, потому и решил жену проучить. Вдовая мать жены протестовала, гильдия ее поддерживала, но каменщик от них откупился. И уж точно теперь ничего не разберешь, спаси Господь их души.

Прихожане взволновались. Кто-то предложил быстренько вытолкать нечестивого убийцу во двор и разобраться по-свойски, другие возражали — мол, надо сдать в магистрат. Смуглые пальцы пришельца сомкнулись на рукояти сабли, и неизвестно, чем бы кончилась дело, но тут еще раз заскрипела солидная, окованная медью дверь, впустив в душный по вечернему времени зал богато одетого иностранца со слугой.

Шедшего впереди господина, грузного, с тяжелым, квадратным лицом, окружал ореол собственной значимости, и толпа расступилась беспрекословно. Подойдя к пришельцу, он наклонился к нему и тихо произнес с тосканским [1] акцентом:

— Сэр Джон Риз?

Смуглые пальцы на эфесе сжались до белизны, человек с подозрением посмотрел на вошедшего и спросил на вульгарной латыни:

— Почему вы зовете меня сэром?

— Потому что вы рыцарь, пусть ваши грамоты и пропали в Святой Земле. Мой господин знает это. Вы очень его интересуете. Прошу вас пройти с нами.

— С чего бы это? — хмуро поинтересовался пилигрим (никакого сомнения уже не оставалось, что он был именно пилигримом [2]).

— С того, что вы очень пожалеете об отказе.

— Меня не смогла запугать вся армия Саладдина. У вас, думаете, получится?

— Я не запугиваю, а говорю, как есть, — отвечал его собеседник. — Впрочем, если желаете вступать в драку с этим сбродом…

Пилигрим приподнял брови, развернулся и направился к выходу. Тосканец со слугою отправились за ним.

А пальмовые четки, запачканные кровью, остались валяться на полу в церкви, и кто-то наступил на них почти сразу.

Мальчик проснулся в темноте узкой и длинной спальни, выстуженной сквозняком вдоль каменных стен. Посмотрел вверх. Днем там видны были прокопченные потолочные балки; ночью все равно, куда смотреть — вверх, вбок или просто закрыть глаза. И казалось, что того, с синим лицом, с багровой шеей и с выкаченными глазами, душат и топят в бочке прямо вот здесь, за стеною кельи. Может быть, и страшная мельница эта, с непривычными широкими крыльями, выросла прямо на склоне холма, ведущего к монастырю…

Слева храпели другие послушники. Справа, сквозь вытертое шерстяное одеяло, холодила бок стена. В монастыре царили тишина и покой; скоро, наверное, позвонит колокол, и нужно будет, сонно моргая, тащиться в часовню, чтобы там на молитве тихо посопеть еще, затверженно отвечая «Амен!» в нужных местах. Можно закрыть глаза…

Но стоило закрыть их — и два человека продолжали бороться возле беленой стены, и малиновый закат все так же догорал позади расставленных в безумном объятии крыльев.

Пытаясь утихомирить бьющееся сердце, мальчик забормотал то ли про себя, то ли вслух:

«Конфитеор део омнипотенти, бете Мариэ семпер виргин, бето Микэли Аркангело, бето Иоанни Баптисте, санктис апостолис…» [3]

«Заткнись, Гарольд!» — сонно долетело сбоку.

Ага, значит, все спокойно в мире. Можно спать дальше.

…Только, он был уверен, там был закат следующего дня. Он еще не случился.

«Меа кульпа, — прошептал он одними губами, глядя в невидимый потолок. — Меа максима кульпа».

Когда Риз уезжал наемником в Святую Землю, было пасмурно, но светло. Сквозь комковатые облака пробивалось бледное солнце, и с ним сквозь тоску пробивалось в душе убеждение: он поступает правильно. Лучше пусть улыбка Джессики навсегда останется