Олег Гончаров - Полонянин

Под ударами варягов пали древлянские города. Спасая от гибели свою семью, а родную землю — от разорения, княжич Добрын, сын Мала, отправляется заложником в Киев, где правит княгиня Ольга. По договору он должен девять лет пробыть в холопах у ее сына, юного Святослава, кагана Киевского.

Но тому, кто родился воином, не суждено стать рабом. Тем более что бурная юность Руси богата сражениями и походами...

Князь Киевский умирал. Умирал страшно. Умирал так, как не приведи Боже умирать никому.

С него сорвали исподнее, и кто-то, под всеобщий смех, высморкался в расшитую княжескую рубаху. А кто-то наступил на одну штанину замызганных грязью и кровью парчовых портов, потянул за другую и разодрал в клоки.

А потом ему, голому, ткнули горящей головней в пах, и это рассмешило мучителей еще сильнее. Один даже упал на снег, схватился за живот, принялся кататься, заходясь в безудержном веселье.

И тут одноглазый предводитель истязателей вынул из-за пояса нож. Подковылял на кривых ногах к измученному князю. Исподлобья, снизу вверх, оглядел исколоченное, опаленное тело своего давнишнего врага и криво усмехнулся, показав крупные желтые зубы. А потом просипел простуженно:

— Помнится, Святослав, ты так любил потешаться над этим, — грязным пальцем он оттянул вниз веко, обнажив безобразное бельмо. — Занятно, что ты теперь скажешь? — И воткнул острое черное жало в правый глаз князя Киевского.

А затем потянул нож на себя, и к посиневшим от холода ногам княжеским упал белый кругляш с красными прожилками.

Князь до скрежета сжал зубы, но все же не смог сдержать крика. И по исхудавшей щеке его пробежала кровавая слеза. Скатилась по заиндевелому усу. Упала тяжелой каплей рядом с вырванным глазом.

— Вяжите его, — предводитель остался доволен своей выдумкой.

И мучители радостно бросились выполнять приказание. Они накинули сыромятную петлю на руки Святослава, а другой конец ремня привязали к хвосту маленького злого жеребчика.

— Будь ты проклят, — превозмогая боль, прошептал князь.

— Обязательно буду, — весело рассмеялся одноглазый кат, легко вскочил на спину жеребца и хлестанул его плеткой по ребрам.

Конь скакнул вперед. Ремень натянулся. Жеребец рванул. Сбил Святослава с ног. Потащил князя по иззябшей, схваченной стужей земле.

— Будь ты проклят! — из последних сил крикнул князь.

Одноглазый вновь хлестнул коня, и тот скорой иноходью понесся по заснеженному берегу. Тело князя заскользило следом…

Его бросало из стороны в сторону…

Било о прибрежные камни…

Волокло по шершавому льду Славуты-реки…

Подбрасывало на кочках…

Одноглазый сделал широкий круг и под ликующие крики мучителей вернулся на берег. Осадил коня. Спрыгнул с него. Крепкими руками потянул за ремень, подтащил тело Святослава к себе и презрительно пнул его носком сафьянового сапога. Очень удивился, когда князь тихо застонал.

— Живучий, говоришь? — просипел.

Выхватил нож, наступил на избитую голову Святослава. Затем нагнулся и привычным движением, словно барану, перерезал князю горло. Горячая кровь окрасила белый снег. Лезвие ножа, прорвав мякоть горла, вошло между шейными позвонками. С громким хрустом отделило голову от дернувшего ногой тулова. А посиневшая, мертвая уже рука сграбастала пальцами пригоршню снега и застыла, скрюченная в смертной судороге.

Одноглазый вытер нож о синее голенище сапога, мгновение полюбовался красивым клинком, а потом сунул его за пояс. Потом накрутил на указательный палец длинную прядь русых волос княжеского оселка и высоко поднял отрезанную голову.

— Слава хану Куре! — крикнул кто-то из мучителей.

— Слава! — подхватили остальные.

— Будь ты проклят! — беззвучно прошептали мертвые губы.

— Будь ты проклят! — крикнул я.

Дернулся, стараясь вырваться из пут, но ремни только сильнее впились в запястья. А Куря, словно вспомнив обо мне, повернулся и спросил:

— Что, Добрыня? Рад небось, что на Руси больше князя нет? — и, не дожидаясь ответа, пошел на меня.

Словно безделица, в его руке раскачивалась голова Святослава…

Старый ворон знал, что все кончается рано или поздно. Он вспоминал тот далекий день, когда впервые решился расправить свои хиленькие крылышки. Вспоминал, как ему было страшно оттолкнуться от родного гнезда. Словно он уже тогда понимал, что ему больше никогда не вернуться назад.

Но что-то влекло его в неизвестность. Какая-то неумолимая сила старалась вырвать его из привычного мира. Мира, в котором было все так просто и ясно. Мира из теплых перьев, надоевшего гомона вечно голодных братьев и спокойного, доброго и ласкового голоса матери…

В тот день он так и остался в гнезде.

И братья громко, чтобы все слышали, смеялись над ним. Они называли его трусом…

Называли его глупцом.

Птенцом-переростком.

Всю ночь окрестности взрывались издевками слетков, а он упрямо впивался черными когтями в ветки гнезда.

Только под утро он понял великую истину. Он понял, что все рано или поздно кончается, и от этого стало еще страшнее. И он закричал зло на насмешников, раскинул крылья и бросился навстречу новому…

Неведомому…

Злому…

Непостижимо интересному Миру.

Старый ворон поймал поток ветра. Каркнул. Сделал широкий круг над гнездовьем людей и завалился на левое крыло. Тяжело присел на конек иссеченной дождями тесовой крыши, окинул хозяйским взглядом окрестности и задремал.

— Ой… Лихонько… [1] Лихо… Не бери мя, девоньку, в свой темный лес… Не веди мя, Лихонько, в черну пещерь. Ты остави мя, Лихонько, дома с батюшкой… Чур! Чур-хитрец [2], — проклятый, нарушивший границы (прежде всего нравственные), черта, очерчивать и т. д.] защити мя, девоньку, страхи мои пожри… Чур, мя! Чур!..