– Кто ты? – изумленно подняв брови, спросил Доброгаст.
– А ты кто? – заглянула в глаза девушка.
На минуту оба смутились… Прошли немного, остановились, неловко присели на пенек.
– Речка тихая, спокойная, – начала девушка. – Глубочица…
Она искоса посмотрела на Доброгаста, но тот не нашел что сказать.
– Глубочица, а совсем не глубокая… дно видно.
– Ты не боишься меня? – сорвалось вдруг у Доброгаста.
– Я? Нет! Я никого не боюсь… и тебя тоже.
– Отчего так?
– Ты добрый.
– С чего взяла?
– Ты шел, а я с яблоньки за тобой приглядывала, думала: наступишь на муравейник или не наступишь – он на самой тропинке. Вижу, остановился, обошел. Вот я и решила…
Она тихо рассмеялась, отчего лицо ее стало еще юней, еще привлекательней. Лучились глаза, и у самого носа, покрасневшего от солнца, дрожала прядка волос.
Доброгасту почему-то вдруг захотелось рассказать ей о себе – слишком долго молчал он, носил в душе обиду; нужно было поделиться с кем-то, услышать доброе слово. А у нее были такие понимающие, участливые глаза, только иногда проскальзывало в них что-то, похожее на нетерпение. И Доброгаст стал рассказывать.
Оттого, что было много мыслей в голове, и еще оттого, что локоть его касался руки девушки, Доброгаст говорил торопясь, волнуясь.
Рассказал все: о том, как у него пал конь, как он бежал, два дня жил на заставе – лечил раненого храбра, и о смуте на Гнилых водах, и о похищенной печенегами невесте. Девица сидела молча, перебирала в переднике листья; когда Доброгаст кончил свою короткую историю, она погрустнела, опустила голову:
– Лучше бы ты не рассказывал.
Она встряхнула передник. Искусно сплетенный из яблоневых и дубовых листьев венок упал в воду, медленно, цепляясь за камышинки, поплыл.
Девушка внимательно следила за ним, словно гадала.
Посредине реки всплеснула рыба, звонко шлепнула хвостом.
– Ax! – вскрикнула девушка, побледнела, глаза ее расширились, рот приоткрылся. – Не к добру это.
Она глянула на Доброгаста как-то искоса:
– Я пойду, княгиня заругает.
– Постой, как зовут тебя?
– Судиславой… а тебя?
– Меня? Доброгастом…
Оглядела его внимательно, сказала, не опустив глаз, будто решилась:
– Как только взойдет луна… Жди!
СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ
По уходе девушки Доброгаст выбрал укромное, скрытое ветлами место, разделся и бросился в речку. Так и захватило дыхание. Стал нырять, бултыхаться, совсем позабыв об опасности. Давно уже он не испытывал такого наслаждения. Подставлял разгоряченную грудь ледяным струям, разбрызгивал воду, и неведомое раньше чувство, чистое, сверкающее, переполняло его.
Медленно плыл по течению. Над ним склонялись развесистые ветлы, нежные, как облака, в своем пуховом цветении, и желтокрылая птаха, будто солнечный зайчик, металась с берега на берег, любопытничала, дразнила громким щебетанием. Зацепившись за камышинку, покачивался на воде брошенный Судиславой венок. Доброгаст осторожно взял его, надел на мокрые волосы. Нет, не придет она… Ее княгиня знает, а он всего лишь беглый холоп…
Доброгаст выбрался на берег и стал полоскать рубаху. Долго тер песком, намыливал корнем папоротника, как это всегда делал дед Шуба. Потом развесил рубаху на кусте, кое-как причесал пятерней волосы и лег в тень, потому что солнце уже изрядно припекало.
Опять поползли невеселые мысли. Незачем оставаться здесь. Раз в Киеве нет воли, надо идти дальше, туда, где она есть. А она есть на белом свете, – это Доброгаст знал твердо.
Купание разморило его, он уснул и спал долго, пока вечерняя сырость не подобралась под бока. Открыл глаза. Сад сквозил густой синевой и в этой синеве, как снег в зимних окошках, порхали белые мотыльки. Прозвучала первая робкая трель… Откуда взойдет луна? Да и взойдет ли? Натянув на себя рубаху, Доброгаст ждал. При малейшем шорохе странно екало сердце. То лягушка ворочалась в тине, то шуршала в камышах водяная крыса. Вдруг сорвалась с верхушки дерева грузная птица, зашумела листвой. Робко пискнули проснувшиеся в гнезде птенцы. Опять все стихло, но вот соловей грянул громко, смело. Захлебываясь, выводил колено за коленом. Завороженно стояли деревья, повторяли каждую трель, словно разучивали песню ночевика. Колдовка, а не птица! Ежели долго слушать ее в тишине, то может сердце разорваться, особенно, когда ждешь. Или такое содеешь…
«Придет – не придет! Придет – не придет!» – колотит сердце в груди. Больно слушать ему то заливистую дробь, то грустное посвистывание, то надрывный раскат.
Нет, Доброгаст не должен ждать этой девушки. Он не мог спасти Любаву от степняков, так хоть верность ей соблюдет. Но почему же клубок подкатил к горлу и заныла душа, словно навеки прощалась с чем-то близким, родным.
Луна все-таки взошла. Сначала побледнели на востоке звезды, потом позеленело небо и четко обрисовалась в саду каждая ветка, каждый тронутый серебром лист. Луна взошла.
Хрустнул сучок, зашумела трава, и Доброгаст увидел Судиславу.
Ничего не было сказано, как будто и не о чем было говорить, как будто все было переговорено за долгие годы. Судислава протянула руки, он взял их нежно, но крепко, может, даже слишком крепко, потому что девушка тихо вскрикнула. Они пошли и сели на пенек, совсем, как днем.
– Возьми, – развязала девушка повойник и достала пару сапог, изрядно поношенных, но таких, о каких можно было мечтать: с крутыми носками, с узорными отворотами. Доброгаст смущенно отодвинулся.
– Бери же… Это батюшки моего, погиб он на войне с греками, когда Игорь Старый ходил на Царьград. У князя было много людей, но греки забросали их живым огнем… Тогда-то и сгорел родитель, а матушка изрезала ножом лицо, чтобы не идти второй раз замуж, как повелела Ольга. Красива была матушка.
– Она умерла?
– Свела в могилу княгиня, не простила… А меня приютила. Но все равно я не люблю ее. Страшная она! – заключила Судислава, смотря в речку, где луна разлеталась золотыми кусками.
Казалось, кто-то невидимый старательно прилаживает их один к другому, но они выпрыгивают у него из-под рук.
– Страшная она! – повторила Судислава шепотом и придвинулась к Доброгасту, словно прося у него защиты. – Как она отомстила древлянам! Древляне прислали к ней сватов, от их князя Мала. Сватов посадили в ладью и понесли с почетом. А на дворе была вырыта яма. Их бросили туда и стали сыпать землю. Ольга подошла и спросила: «Хороша ли вам честь?..» Рысь она, рысь!.. И знак этот псковский, пока не крестилась, носила на груди.
– За что же их так? – внутренне содрогнувшись, спросил Доброгаст.
– Они убили Игоря Старого! Они хотели воли и не признавали власти Киева. Они и теперь все никак не утихомирятся. Говорят, один смелый витязь из рода Мала поклялся отомстить Ольге. Имя его Златолист.
– Златолист?!. Но ведь он хуже разбойника, у него тайна с печенегами! – воскликнул Доброгаст и рассказал о встрече в степи.
– Не говори так, Доброгаст! И что за тайна с печенегами?.. Вздор! Он – герой, он ищет воли. Разве ты не ищешь воли? А уж как мне тошно, холодно, как в порубе, куда и солнышко не заглядывает. Ведь здесь я такая же, как и ты, раба. Слышала я от одного гусляра об Оковском лесе. Там тишина… птицы поют неумолчно, дождики идут теплые, мелкие, как из сита, белки скачут по сосенкам… В том лесу все реки берут начало. Уйти бы туда…
– Как же в лесу-то, без людей? – спросил Доброгаст, неловко натягивая сапоги. – Со зверьем…
– Да иные люди хуже зверья! – вспыхнула Судислава. – Каждый день вершится княжий суд: пытают огнем, кожу плетьми сдирают, на стене распинают. Крики и плач – хоть уши затыкай. А то рабов гонят в рогатинах… А я хочу туда, где ничего этого нет, где цветы незабудки и зверушки разные…
Она с надеждой заглянула в глаза Доброгасту:
– Уйти бы туда…
– А что князь? Разве ничего не знает об этом?
– Князь? – вздохнула Судислава. – Он высоко летает, нас не видит.
