Ему нечем было согреться, кроме теплой крови убитых животных, и мясо их он пожирал сырым, так как у него не было огня.
Он выносил эти тяжелые условия, потому что надо было жить. Он влачил день за днем, потому что иначе было нельзя; но изгнание и невольное скитание в одиночестве наложили свой отпечаток на весь его облик; он рос и развивался в постоянной тоске по лучшей жизни, которая существует где-то, – вот что поддерживало его.
Во время своих неустанных скитаний он забирался все дальше и дальше к северу. И вот он достиг Скандинавских гор, на вершинах которых снег уже давно слежался и обледенел, а затем начал сползать с отвесных обрывов в долины.
В первый раз Дренг увидел Ледник еще издалека; Ледник слепо таращился на него, светясь каким-то диковинным голубовато-зеленоватым блеском, который сливался с синевой неба, и с тех пор запечатлелся в душе Дренга. Он, как всегда, завидев что-нибудь новое, совсем незнакомое, выгнул дугою спину и пошел прямо на Ледник. Но на пути лежали хребты и плоскогорья; Дренг шел, взбирался, карабкался, цеплялся за выступы руками и ногами, полз, присасывался, словно клещ, опять вставал и шел дальше, как в забытьи, приходя в себя уже где-нибудь на новом месте; так проходило время. Наконец Дренг совсем освоился с Ледником и шагал по нему, как по всякой другой, давно известной старой дороге.
Оказалось, что и там, на бесплодных ледяных камнях, можно жить. Дренг бродил меж зеленых ледяных гребней и ущелий и прислушивался к тяжелым вздохам, которые раздавались под его ногами в гулких пещерах Ледника. Он не боялся теперь ни холода, ни льда: он закутался в две толстые медвежьи шкуры, одну из которых вывернул мехом внутрь. Ноги он, кроме того, обернул лоскутами лосиной шкуры, привязав их ремешками. Ночью ему отлично спалось в углубленьях между массивными скалистыми глыбами, разбросанными по поверхности льда. А когда мороз и бури стали уж слишком донимать его, опыт указал ему на снег как на лучшее убежище; Дренг зарывался в него и уютно устраивался в снежной яме, закутавшись в свои шкуры. А выспавшись и проголодавшись, опять выползал на свет и вскачь, с развевающимися за плечами шкурами, мчался по снежным полям на охоту. Дренг перерос подвиг, который он когда-то намеревался совершить. Сначала его влекло на север желание помериться силами с холодом и отомстить ему за все зло, но ежедневная борьба за существование понемногу вытеснила это первоначальное намерение. Он не нашел в горах иных властелинов, кроме снежной бури и Ледника, которые вынуждали его напрягать все силы, чтобы только поддерживать свою жизнь. Вершины не таили ничего, кроме снега и льда. Но упорный задор, с которым Дренг пустился в путь, перешел в несокрушимую волю и выносливость в неравной борьбе с природой. Чем сильнее дул противный ветер, тем упорнее Дренг ему сопротивлялся.
Лесной человек умер в нем, еще когда он стоял на потухшей горе; а последний остаток звериной души был сломлен в нем, когда он, встав лицом к лицу с зимой, расстался с представлением о каком-то враждебном существе, населяющем ее. По мере того как он день и ночь изощрялся в борьбе за свое существование, не стремясь преодолеть непреодолимое, но беспрерывно борясь, – в его душе закладывалась основа первого язычества, веры в безличные силы природы. Необходимость переделать себя, согласно условиям, которыми он хотел управлять, закаляла его инстинкты. Впрочем, он не отдавал себе отчета во всем этом, а просто жил растительной жизнью, подстрекаемый какой-то слепой яростью, пожирал все живое вокруг себя и развивал в себе энергию, которой хватило бы на целый народ. Северный ветер, не переставая, гудел: сам себе помогай!
Дренг остался на севере. Одиноко жил он в холодных горах, добывая себе пищу. Буря и метель стали его спутниками, обширные пространства – его домом. А зима все лютовала. Ночи становились все длиннее и темнее, и почти проглатывали короткий день.
В ясные морозные ночи вспыхивали сполохи, будто взрывы бешеного веселья, и метались по небу, словно привидения умершего вселенского огня. Дренг всматривался в эту игру призраков, но не становился от этого умнее и, покачав головой, снова склонялся над оленьим следом на хрустящем снегу – еды, еды на сегодня!
Дренг рыскал за дичью и жил в ямах и пещерах под утесами. А если поблизости не оказывалось такого подходящего убежища, он пускал в ход свою медвежью силу, опрокидывал и сдвигал огромные камни, громоздил их один на другой, пока не получалась пещера, где он мог без опаски провести ночь. Такая выдумка значительно уменьшила его тревогу за свою жизнь и освободила его силы и способности для решения других задач.
Попадая в места, богатые дичью, Дренг особенно старался обустроить свой дом, или, вернее, каменное логово, в котором приходилось проводить ночей десять подряд, а иногда отдохнуть часок и днем. В такие часы он садился у входа в свое убежище и грелся на бледном зимнем солнце, под звон и прыганье кремневых осколков, погруженный в изготовление новых орудий. И когда глаза его, отрываясь от работы, блуждали по горизонту, его невольно поражало, что солнце стало таким холодным, стояло на небе так низко.
Поодаль от Дренга, на расстоянии добрых трех шагов, сидела собака и, навострив уши, с любопытством посматривала вокруг…
Дренг уже не был совсем один, да и раньше он всегда, в сущности, находился в пустыне в обществе зверей. Но они по большей части сами избегали его. Вначале за ним увязалась старая обезьяна, но она недолго прожила после наступления больших морозов. Она попыталась было кормиться остатками мяса, которые бросал Дренг, но пища эта не очень-то шла ей впрок, и она все тощала. Раз Дренг увидел, как она подобрала брошенную им медвежью шкуру и попробовала закутаться в нее; но шкура мешала бегать на четвереньках, и обезьяна, потаскав ее за собой некоторое время, бросила. Однажды утром Дренг нашел свою спутницу замерзшей на крыше того каменного логова, где он ночевал. Он было вырезал из животного сердце, но оно не годилось в пищу, разорвалось и совсем высохло от долгих мытарств.
После этого к Дренгу пристала собака.
Началось с того, что дикие собаки стали ходить за ним по пятам, уверенные, что на их долю всегда придется большая часть всякого убитого им животного. Время от времени Дренг убивал и съедал какую-нибудь из этих собак, если не попадалось другой добычи. Но одну собаку из стаи он все же щадил; к ней он как-то пригляделся и стал отличать ее от других. А она, всюду следуя за ним, понемногу совсем отделилась от своей стаи, и Дренг мало-помалу примирился с ее навязчивостью. И то сказать, она была очень скромна, никогда не подходила раньше, чем Дренг наедался сам, и покорно убегала, стоило ему только взглянуть на нее. Она была невелика ростом, с острой мордочкой и закрученным на спину хвостиком. Дренг отучил ее от вытья, швыряя в нее камнями, и она только лаяла; совсем молчать, когда происходило что-нибудь особенное, было этому маленькому зверю не под силу. И Дренг, и собака были одинаково бдительны; ничто не ускользало от их зоркого взгляда на огромном расстоянии вокруг, но чутье у собаки было все-таки тоньше. И она усердно охотилась вместе с Дренгом, которому иной раз приходилось целыми днями гоняться за оленем, пока не удавалось загнать его насмерть, и не раз собака оказывала охотнику при этом такие услуги, которые закрепляли их воинский союз.
