Насытив свое сердце одиночеством и отрицанием, Дренг повернулся лицом к северному ветру и вступил в царство зимы. Да, в тот раз у него еще была надежда. Он еще не подозревал, что нельзя больше добыть огня на священной горе предков. Тогда в его воображении еще существовала гора, источник огня, бессмертного истребителя, дающего тепло. У него еще оставалась последняя надежда – самому отправиться к великому духу огня и побороться за обладание искрой, необходимой для поддержания жизни; и эта надежда питала его сердце, что бы его ни ждало впереди – приключение, удача или гибель.
Теперь он стоял на угасшей горе. Сам источник огня угас. Великий дух умер. Дренг спел в последний раз. Огнепоклонник лишился огня, лесной человек лишился леса.
И вот начался его земной путь – путь одинокого, бесприютного, голого человека – по холодной земле.
На краю пропасти сидела обезьяна, и, когда Дренг повернулся, чтобы начать спуск вниз, она оскалила свои длинные желтые зубы, словно обрадовалась. Это была старая человекообразная обезьяна, почему-то отставшая от своих во время переселения и увязавшаяся за Дренгом. Она сидела, поджав холодные ноги и сложив руки, вся дрожа от холода. Когда Дренг обратил на нее внимание, она ответила ему взглядом умных и похотливых глаз, а затем повернулась к нему своим ярким задом, сбежала несколько шагов вниз по крутому обрыву и опять уселась. Дренг нацелился ей в голову большим ледяным осколком, но промахнулся; его охватило жгучее желание съесть ее сердце.
При спуске с горы обезьяна следовала за Дренгом на некотором расстоянии, и он несколько раз швырял в нее камнями и кусками льда, но все не попадал. Обезьяна осталась его спутницей.
Едва Дренг спустился вниз от кратера, как разразилась буря, слившая воедино небо и землю.
Дренг убил лося и заснул под его теплой тушей, предварительно влив в свою утробу столько дымящейся крови, сколько влезло. В течение нескольких часов жизненная теплота отливала от туши; наконец Дренг проснулся под тяжестью окоченевшего трупа, но в ту ночь он все-таки спас свою жизнь.
Когда взошло солнце, он успел уже пройти много миль дальше, к северу; священная гора осталась позади, сверкая вершиной, навеки увенчанной снегом. На смену вечному огню явился вечный снег.
В горах снегу все прибывало, а в долинах без перерыва лил дождь и хлестал град. Ледниковый период решительно вступал в свои права.
Дни и недели – Дренг не знал, сколько именно, – он шел и карабкался к северу, все ближе и ближе к сердцу зимы. Много пришлось ему перенести; холод так донимал его, что он под конец еле волочил ноги в какой-то дремоте, не помня себя от утомления; но он продолжал идти вперед, навстречу холоду; он все еще хотел узнать, кто обитает на высочайших вершинах.
Он потерял счет времени, как-то слился с вечностью и все шел, шел; ощущение собственного существования поддерживалось в нем только ежедневной борьбой за жизнь. Непрерывное скитание в течение все крепчавшей зимы познакомило его со снегом и льдом; он понял, что они собой представляют; ничего особенно таинственного в них не было. А северный ветер неумолчно гудел: сам себе помогай!
По ночам бывало смертельно холодно. Вся вода в расселинах скал замерзала до дна; покрытые инеем камни кусались и вырывали целые клочья кожи. Дренг не выжил бы, если б нужда не заставляла его совершать невозможное и не учила помнить ее закон.
В одну морозную ночь он почувствовал, что не доживет до утра, если останется лежать голый, измученный, под обледенелым камнем; и вот он встал и в каком-то полубреду направился к берлоге медведя, о близости которой говорил его чуть теплый запах. Оказавшись в теплой яме, Дренг даже прослезился – спертый воздух, насыщенный вонью хищного зверя, напомнил Дренгу его мать и оставленное родное жилье в первобытном лесу, где перед шалашами стояла такая же вонь от гнившей на солнце падали. Он проглотил слезы и, грезя, что попал домой, повалился рядом с медведем, мгновенно охваченный сном. Но медведь впотьмах поднялся и принялся обнюхивать пришельца, а потом и пробовать, каков он на вкус. Дренг, очнувшись, словно обезумел, и в пещере завязалась борьба. Не будь у Дренга кремневого топора, не уйти бы ему от гибели. Он убил медведя, напился его крови и, распоров ему брюхо, заполз в теплую утробу. В ней он проспал, пока туша не охладела, а прежде чем уйти из пещеры, содрал с медведя его шубу. Следующую ночь Дренг провел уже под скалой, завернувшись в медвежью шкуру, которую и стал таскать с собой повсюду. С тех пор он проводил ночи довольно сносно, а вскоре догадался кутаться в теплый мех и днем. Он сунул ноги в шкуру, облегавшую задние лапы зверя; с этих пор ему нипочем было шагать по холодной каменистой почве. Зато в борьбе с медведем Дренг лишился одного глаза.
Питался он чем попало, но, кроме животных, ему ничего не попадалось; ведь ни растений, ни плодов уже не было. На ходу он сворачивал ногой камни, нагибался и подбирал прятавшихся под ними пеструшек и полевых мышей; такую добычу он совал в рот целиком, живой и тепленькой. Мышь с брюшком, набитым всякой пряной всячиной, и с косточками, налитыми сладким мозгом, была лакомым кусочком для странника. Кроме того, Дренг убивал и пожирал всяких зверей, которых удавалось настигнуть и одолеть, начиная с зайцев и диких свиней и кончая большими лосями. Он орудовал своим каменным топором с такой силой и ловкостью, что против него не устоять было ни одному животному. Огромный тур валился, словно сраженный молнией, когда Дренгу удавалось подобраться к нему поближе и хватить его своим топором прямо в лоб. Дренг еще усовершенствовал свое оружие: обтесал себе несколько кремневых ножей, чтобы разделывать дичь, а один нож привязал к палке, чтобы оружие стало подлиннее и доставало подальше, и выучился метать его в дичь, к которой не мог подобраться достаточно близко. Звери, однако, попадались в горах нечасто, и Дренгу, подгоняемому голодом, приходилось выслеживать и преследовать их целыми днями, пока наконец убегавшая от него дичь не лежала, дымясь кровью под его коленом.
Ему нечем было согреться, кроме теплой крови убитых животных, и мясо их он пожирал сырым, так как у него не было огня.
Он выносил эти тяжелые условия, потому что надо было жить. Он влачил день за днем, потому что иначе было нельзя; но изгнание и невольное скитание в одиночестве наложили свой отпечаток на весь его облик; он рос и развивался в постоянной тоске по лучшей жизни, которая существует где-то, – вот что поддерживало его.
Во время своих неустанных скитаний он забирался все дальше и дальше к северу. И вот он достиг Скандинавских гор, на вершинах которых снег уже давно слежался и обледенел, а затем начал сползать с отвесных обрывов в долины.
