через силу улыбнулась.
– Не надо со мною ничего делать, милая тетушка Просковья. Я теперь не глупенькая девочка, а взрослая женщина, может быть, и замужняя, да еще и на сносях. Теперь обо мне есть кому думать и заботиться, лишь бы мой супруг жив остался… Вот если бы ему за ратную службу исхлопотать хоть маленькое поместье и дворянское звание, то и вовсе было бы славно. То еще важнее – испросить согласие патриарха на мое расстрижение, без которого и свадьбы не будет, и наследника князя Данилы. – Княжна Лукерья подкинула эту мысль старой княгине, рассчитывая на ее влияние в окружении государя Алексея Михайловича. – А то село наше, которое уже отошло к монастырю, так и быть, пусть ему и останется, назад требовать его я не буду, да и братец Иван – тоже, – как откупное для церкви решила добавить княжна Лукерья, зная, что за монастырское имение спор с патриархом может для нее кончиться неблагоприятно, а так, глядишь, отнесутся куда спокойнее, что одной монашкой в монастыре будет меньше.
– Разумно, Лушенька, разумно рассудила, я поразмыслю над твоими словами на досуге, – пообещала княгиня. – Будем почивать, утро вечера мудренее, так и в сказках сказывается.
Наступило утро, пришел день. Княжна Лукерья с Дуняшей и Антипкой объездили едва ли не всю Москву, долго стояли у ворот Вознесенского монастыря: вот эти дубовые двухстворчатые ворота едва не закрыли от нее прекрасный и трудный мир на всю жизнь. Княжна вздохнула с сожалением, что нет рядом дорогого Михася, чтобы вместе помолиться за упокой души Никитушки Кузнецова и иных побратимов, кто уже свершил свой путь на этом свете, помолиться о даровании здоровья раненому Степану Тимофеевичу, браткам названым Роману да Ибрагиму, и всем их товарищам…
– Ну вот, Дуня, – княжна Лукерья ласково обняла подругу за крепкие плечи, тихо, душевно сказала: – Повидались с матушкой Москвой, поклонились церквям, пора и в свой дом возвращаться. Михась, должно, за нас волнуется, гадает теперь, как окончились мои «посольские переговоры» с тетушкой Просковьей. Поспешим его успокоить и порадовать…
Михаил Хомутов и в самом деле был несказанно рад такому счастливому концу встречи княжны Лукерьи со старой княгиней. То, что княгиня не посмела настаивать на возвращении Лукерьи в монастырь и обещала ходатайствовать по письменному прошению монахини Маланьи на имя великого государя и царя Алексея Михайловича об расстрижении ее из монахинь, приложив подробное описание своих злоключений в персидской неволе и у атамана Разина, снимало многие проблемы в ее дальнейшей жизни и давало возможность спокойно возвращаться в свое родовое поместье…
– Вот и славно, милая Лушенька, – усаживая гостей за стол к обеду, хлопотал около них старый сотник Семен Хомутов, когда наконец-то дождался их возвращения в Коломну. – И я здесь для Миши приготовил великолепный подарок! – И дядя Семен озорно подмигнул удивленному племяннику. – Сей миг мы наполним чарки заморским вином, отметим его новое рождение! – Семен Хомутов откупорил бутылку, перед этим старательно обтерев ее белым холщовым полотенцем, разлил по чашкам, встал с лавки и торжественным тоном, словно коломенский епископ с амвона, произнес заранее приготовленную речь:
– Выпьем сие вино, коим священники причащают нас в святой обители, во здравие счастливо возвратившегося в родное отечество выходца из польских земель Михаила, Семенова сына, а прозвищем Пушкарева! – дядя Семен увидел, что Михаил хочет прервать его торжественную речь каким-то вопросом, выставил вперед левую руку, требуя тишины и внимания. – Его дед в смутную пору польского нашествия на Москву состоял в пушкарях и был в Москве. В дни коронации лживого царевича Дмитрия принужден был своими командирами к воровскому крестному целованию и, убоявшись за то себе казни, бежал из Москвы, когда к столице подошло народное ополчение князя Дмитрия Пожарского. Отец его, Семен Пушкарев, получивший от польского короля за службу дворянское звание, то бишь будучи шляхтичем, состоял при короле Казимире и с его ратными людьми брал приступом замок Вильно, где сидели в обороне твой, Луша, батюшка князь Данила и я, ваш теперешний родственник и попечитель. На одном из приступов шляхтич Семен Пушкарев был убит, ты, Миша, после того как малороссийские казаки Богдана Хмельницкого сожгли твое поместье на Волыни, долго мыкал горе на чужой земле, а нынешним летом перешел польский рубеж и возвратился в Коломну, где сыскал меня, своего троюродного, по материнской линии, дядю Семена Хомутова, чтобы было где приклонить горемычную голову. О том, что ты шляхтич званием и выходец из польских земель, дядя твой троюродный, настоящий, конечно, Авдей Хомутов, и писал вот эту бумагу, скрепленную печатью и рукой коломенского воеводы Зубатова. Никакой проверки не опасайся, Мишутка, потому как дядя Авдей перерыл все жилецкие списки коломенских жильцов и выбрал такую семью, которая действительно жила здесь, их предок действительно принимал присягу самозванцу, а потом неведомо где сгинул, сбежав из Москвы. Прочие же родичи тех Пушкаревых повымерли от оспы, которая приключилась вскоре после воцарения на престоле царя Михаила Романова. Так что будь здрав, Михаил Пушкарев, живи на русской земле безбоязненно! – И дядя Семен лихим глотком выпил сладкое вино с приятным терпким запахом, вытер рот ладонью и со смехом высказался: – Не зря люди сказывают, что умеючи и ведьму бьют наотмашь, а не только дурня-ротозея! Линь по дну ходит, от всех хоронится, а мы, как зубастые щуки, будем гулять поверху! Не так ли, мои племяннички, а?
Пораженные услышанным, Михаил и княжна Лукерья молча выпили, закусили наваристыми щами. Михаил не сдержался, обнял жену за плечи, слегка прижал к себе, а потом, привстав с лавки, поясно поклонился дяде Семену со словами:
– Спаси Бог тебя, дядя Семен! Теперь ты воистину заменил мне покойного родителя Федора, дав новое имя и новую жизнь. И дядю Авдея мы с Лушенькой обязательно навестим и отобьем земные поклоны. С такой бумагой мне царский сыск не страшен! Можем теперь ехать к твоему дому, княжна Луша, безбоязненно. А воеводские ярыжки да выжлецы Разбойного приказа пусть рыщут по Руси, отыскивая мой след на земле! Никто его не знает, кроме верного Еремы Потапова, а в нем я уверен, как в самом себе, – и под пыткой лютой не назовет того места, где мы с Лушей решили остановиться.
Старый сотник вдруг с каким-то лихим отчаянием хлопнул себя ладонью по колену и заявил, с прищуром поглядывая то на Михаила, то на сияющую радостной улыбкой княжну Лукерью:
– A-а, была не была! Отставному стрелецкому командиру да не на печи помирать, а в диком поле на вольной воле гулять! Решил я – еду! Назавтра обвенчаем вас без лишнего шума в
