В этом месте рассказа Сен-Мар позабыл о смирении и, стиснув руку своего друга, воскликнул:
— Арестовал?! Неужели надо отказаться даже от чести добровольной сдачи в плен? И всем пожертвовать, вплоть до уважения потомков?
— Это желание тоже было суетным, — заметил де Ту. приложив палец к губам,— тише, выслушаем аббата до конца.
Не сомневаясь, что спокойствие молодых людей вызвано их радостью при мысли о скором побеге, и видя, что солнце еще не вполне рассеяло утренний туман, священник невольно поддался удовольствию, которое испытывают все старики, когда им случается рассказывать новости, даже огорчительные для слушателей. Он поведал, сколько им было потрачено труда, чтобы обнаружить убежище своего воспитанника, неизвестное ни при дворе, ни в городе, ибо имя Сен-Мара боялись произносить хотя бы шепотом. Он узнал о заключении обер-шталмейстера в крепости Пьер-Ансиз лишь из уст самой королевы, которая соблаговолила прислать за ним и поручила передать это известие маркизе д'Эффиа и всем участникам заговора, прося сделать отчаянную попытку для освобождения их молодого вождя. Анна Австрийская даже отважилась послать в Лион множество вооруженных дворян из Оверни и Турена, чтобы содействовать этому смелому предприятию.
— Добрая королева очень плакала, когда я был у нее, и говорила, что готова пожертвовать всем своим имуществом, лишь бы вас спасти; она горько упрекала себя за какое-то письмо, — право, не знаю, какое. Говорила о благе Франции, но не объяснила, в чем оно состоит. Она мне сказала, что восхищается вами и заклинает вас искать спасения, хотя бы из жалости к ней, ибо в противном случае вы оставите ей в удел вечные угрызения совести.
— Она ничего больше не сказала? — прервал его де Ту, поддерживая побледневшего Сен-Мара.
— Ничего, — ответил старик.
— И никто не говорил с вами обо мне? — спросил обер-шталмейстер.
— Никто, — сказал аббат.
— Хотя бы она мне написала! — молвил Анри вполголоса.
— Вспомните же, отец мой, что вас послали сюда как исповедника! — заметил де Ту.
Между тем престарелый Граншан упал к ногам Сен-Мара и, теребя его за одежду, звал на другую сторону террасы.
— Ваша светлость… господин… мой добрый господин, — кричал он прерывающимся глосом, — вы видите их? Вон там… это они… они…
— Но кто же, мой старый друг? — спросил его Сен-Map.
— Как кто? Великий боже! Взгляните на то окно, разве вы их не узнаете? Там ваша матушка, сестра, брат.
В самом деле, при свете наступившего утра вдали можно было разглядеть женщин, махавших белыми платками; одна из них, одетая во все черное, простирала руки по направлению к тюрьме, порой она удалялась в глубь комнаты, видимо, для того, чтобы собраться с силами, затем ее снова подводили к окну, и она то воздевала руки, то прикладывала их к груди.
Сен-Мар узнал свою мать, свою семью, и силы на мгновение покинули его. Он склонил голову на грудь друга и заплакал.
— Сколько же раз придется мне умирать?! — воскликнул он.
Он помахал в ответ на приветственные знаки родных и сказал престарелому аббату:
— Скорее идемте вниз, отец мой; я исповедаюсь вам, и вы мне скажете перед судом всевышнего, стоит ли проливать кровь из-за тех дней, которые мне еще дано прожить.
И Сен-Мар поведал богу то, что было известно ему одному и Марии Мантуанской об их тайной и несчастной любви. «Он вручил своему исповеднику, — говорит священник Даниель, — портрет знатной дамы, обрамленный бриллантами, кои завещал продать, а деньги употребить на дела благочестия».
Господин де Ту, исповедавшись, написал письмо. «После чего (рассказывает его духовник) он сказал: Вот последние мои помыслы, обращенные к миру: отправимся в царство небесное. И, расхаживая по комнате крупными шагами, он во весь голос, с непостижимым духовным жаром читал псалом Miserere mei, Deus[47] и столь сильно вздрагивал, что как бы отрывался от земли и готовился выйти из телесной своей оболочки. При сем зрелище стражники онемели и дрожали все до одного от почтения и ужаса».
Двенадцатого сентября 1642 года в Лионе царили мир и тишина, когда на заре из всех городских ворот стали сходиться и съезжаться, к великому удивлению жителей, пехотные и кавалерийские войска, которые, как было известно, стояли лагерем и на квартирах весьма далеко от города. Французские и швейцарские стрелки, помпадурские полки, тяжело вооруженные всадники Моревера и карабинеры Ларока — все двигались в полном молчании по улицам; приставив мушкеты к луке седла, кавалеристы безмолвно окружили замок Пьер-Ансиз; пехотинцы выстроились в два ряда по берегам Соны, от ворот крепости до площади Терро — обычного места казни.
Четыре роты лионских буржуа, называемых Знаменосцами — человек тысяча сто-тысяча двести, «были построены на площади Терро, — говорится в дневнике Монтрезора, — да так, что свободным осталось только пространство, насчитывающее с каждой стороны шагов восемьдесят, куда не допускали никого из посторонних.
Посреди пространства сего был воздвигнут эшафот семи футов вышиною, занимавший около девяти квадратных футов, а посреди него, немного ближе к переднему краю, поставили столб, вышиною в три фута или около того, перед коим поместили плаху в полфута вышиною, так что главный фасад или перед эшафота смотрел на скотобойню Терро, в сторону реки Соны; к оному эшафоту со стороны Дам де Сен-Пьер приставили лесенку в восемь ступеней».
Имена узников не были известны в городе; неприступные стены крепости хранили молчание, пропуская людей лишь по ночам, а в ее глубоких подземельях, на расстоянии каких-нибудь четырех футов друг от друга, порой годами томились отец и сын и даже не подозревали об этом. Велико же было изумление лионцев при виде столь пышных приготовлений, и люди стали сбегаться со всех сторон, не зная, идет ли речь о празднестве или казни.
Тайну, сохраненную агентами министра, не менее тщательно берегли и заговорщики, ибо они рисковали в этом деле головою.
Нарядившись солдатами, рабочими и бродячими комедиантами и пряча под одеждой кинжал, Монтрезор, Фонтрай, барон де Бово, Оливье д Аптрег, Гонди, граф дю Люд и адвокат Фурнье разместили среди толпы более пятисот дворян и слуг, переодетых, как и они; на дороге в Италию были приготовлены лошади, и несколько заранее купленных лодок стояли на якоре у берега Роны. Молодой маркиз д'Эффиа, старший брат Сен-Мара, одетый картезианским монахом, сновал в толпе, беспрестанно переходя от площади Терро к домику, где скрывались его мать и сестра вместе с г-жой де Понтак, сестрой несчастного де Ту; он успокаивал их, внушал им надежду и снова присоединялся к заговорщикам, чтобы удостовериться, готовы ли они.
