Крал ли он свет у тех, кто его носил? Что он давал взамен того, что брал? Не отобрали ли у меня зрение те годы, что я размышлял о нем и о его блестящем владельце? Эти мысли тяготят меня. Не усугубляет ли бриллиант то, что дано от рождения и всегда присутствует в нас?
Однажды император сказал мне:
— Суть состоит в том, что все вокруг нас — чудо. Все в природе феноменально.
Я счастлив, что никогда не видел бриллиант, кроме как на шпаге императора, где ему было место. Я оставляю другому — надеюсь, то будет Авраам — завершить эту хронику. Теперь я слеп и не смог бы увидеть великий камень, даже если бы его вложили мне в руку. Впрочем, я смог бы смутно различить свет, излучаемый им, и ощутить его форму, но это лишь усилило бы мою тоску по его истинному владельцу.
Мне почти безразлично, носят ли снова бриллиант или нет в республике, королевстве или в империи. Полагаю, я был свидетелем конца королей и императоров. Для меня существовал только один человек, достойный носить этот случайный дар приисков Голконды. Бонапарт был исключением, подобно этому алмазу. Надеюсь, что скоро я встречу и обниму императора.
Я, Авраам, взялся за это повествование, чтобы продолжить труд благородного графа Лас-Каза и рассказать о судьбе бриллианта в мое время. Хотя я сожалею, что граф потратил столько душевных сил на исследование подобного пустяка, как могу я бросить его? Все остальные его работы закончены — приложение к «Мемориалу», «Меморандум» и «Атлас» — все, кроме этой. И вот, когда мы разбирали его архив в поисках совсем другой работы, Офрези дала мне добрый совет, и я принял его и все свое внимание обратил на бриллиант.
Граф в своей хронике мало говорит о своих последних днях, о том, во что ему обошлась служба великому императору. Он был надломлен, по ночам его мучила тропическая лихорадка и кошмары, от которых он просыпался во тьму своих видений, ибо к тому времени он ослеп полностью.
На бумаге, специально для него разлинованной Офрези, он написал: «Я осознал, что без всякого страха, даже с некоторым удовлетворением, жду времени, когда Тому, кто правит всем, будет угодно призвать меня к Себе… Там я снова с восторгом встреч тех, кого любил». Он умер во сне 14 мая 1842 года в преклонном возрасте — в семьдесят шесть лет.
Я видел в графе Лас-Казе человека, наделенного необычайной, выдающейся натурой, достойного и верного во всех поступках. Кроме всего прочего, этот маленький, очень мускулистый человек обладал любезностью и старинными манерами, которые вызывали к нему всеобщую любовь. Нетрудно понять, что так привлекало к нему императора. Я надеюсь послужить ему так, как он служил Наполеону.
Я — еврей и, конечно, не мог бывать там, где бывал он, сенатор и камергер, и расспрашивать о бриллианте. Но я мог дополнить и вставить в его хронику кое-что из давнишней истории евреев, что я и сделал, хотя и без присущего ему мастерства. С самого начала мои соплеменники окружали этот бриллиант, имели дело с ним, никогда не владея им по-настоящему. Они получили его части, но не целое. Они находились на обочине, катя и подталкивая бриллиант на его пути. В конце концов, именно еврей Коуп огранил его, а Авраам Натан продал отпиленные части. Мы были нужны этому миру, но сами никогда не принадлежали ему полностью.
Шесть лет по смерти графа я служил чтецом у различных его друзей. Его сыновья помогли мне найти работу, так что мне не пришлось сажать «тополя свободы», и я мог не расставаться со своими книгами и бумагами.
* * *
Король Луи-Филипп отрекся от трона и бежал в такой спешке, что у него не хватило времени надеть свой паричок, и пришлось повязать голову носовым платком. Надев темные очки и назвавшись мистером и миссис Уильям Смит, король и королева бежали из Тюильри в почтовой карете.
Мы всегда желаем сочетать монархию и революцию, — смесь, которая не может не застрять в горле. И те, кто предпочитал настоящих (как они полагали) Бурбонов, и бонапартисты, приверженцы племянника императора, Луи-Наполеона, стояли в оппозиции к этому королю из дома Орлеанов.
Случайно я оказался знаком с одним из служителей Тюильри, который защищал «Регент» во время февральской революции 1848 года, которая дала нам Вторую республику и Луи-Наполеона.
Ален Но, фамилия которого происходит от названия озера в Судане, где были взяты в плен его предки, был крупным мужчиной нубийской крови, который работал в подвалах Тюильри мойщиком и уборщиком. Он протирал от пыли бутылки и переворачивал их, выносил грязь, выбивал половики и простыни, ведрами лил воду на каменные полы и, вставая на колени, драил их до блеска. Он прочел много книг и написал весьма трогательное письмо графу по поводу его «Мемориала» и «Писем с мыса». Мы встречались с Аленом Но, и граф, неизменно щедрый, оказал ему посильную помощь и подарил несколько своих книг.
Хотя это было опасно, он разговаривал со мной, потому что мы были одного поля ягоды — труженики, один в подвале, другой на шелковом сиденье, — вынужденные притворяться и отвечать «да» на любой вопрос. Ален Но рассказал мне (сам я тогда лежал в лихорадке и на улицу выйти не мог) о восстании, когда солдаты, стоявшие вокруг Тюильри, заперли ворота и разбежались. Находясь в подвалах, он слышал отзвуки беспорядочной стрельбы с баррикад, грохот и треск, когда толпа выворачивала булыжники из мостовых. Они сожгли скамейки в парке и разграбили оружейные мастерские. Ален Но чуял запах дыма и крови, видел бегущих в синем дыму людей с развевающимися на головах шарфами, видел, как они останавливались в нерешительности, когда пули пробивали насквозь их цилиндры. Толпа выбрасывала из окон дворца диваны и стулья, и бюст Вольтера, пролетев мимо Алена Но, разбился о камни. Люди пробегали, накинув на себя бесценные гобелены, как одеяла, а тем временем Оноре де Бальзак, бывший для Алена Но и для большинства парижан почти божеством, стоял в сторонке, прислонившись к подоконнику, и делал записи.
Толпа вторглась внутрь Тюильри, а потом в подвалы под склепами, где был заперт «Регент». Поскольку никакой охраны не было, они стали палить в тяжелую дверь, и когда та рухнула, закричали «ура». Там стоял Но с закатанными рукавами и большим ножом. Поскольку им хотелось вина, он повел их в подвалы де Вербуа, хранителя цивильного листа, и они набросились на хранившиеся там бутылки. Ален Но увел их подальше от дверей, ведущих в сокровищницу и к «Регенту», в погреба командира Национальной гвардии, где они упились до упаду и кое-кто из них даже захлебнулся в потоках вина. Из своего подвального окна Но видел, как мимо него протащили золоченые ножки трона, и был потрясен, увидев, что Бальзак уносит тронные драпировки и отделку.
