Солдаты разбили юнкеров, а сдавшихся расстреляли. И она была убеждена, что поступила правильно. И не позволяла себе переживать.
Так неужели она распустит нюни, размышляя над судьбой одного человека, бывшего капитана царской армии? Несмотря на то что он пробуждал в ней чувства, которых у нее не было и не должно было быть.
Разрешив свои сомнения, Землячка почувствовала облегчение. Теперь она может обращаться с «адъютантом» и помягче.
– Мы переведем вас, товарищ Кольцов, в пустующую хату, под домашний арест, – сказала Розалия Самойловна. – Без права покидать помещение. Мы, политотдельцы, не жестокие люди. И пусть через несколько дней вашу судьбу решит Реввоентрибунал.
Розалия Самойловна знала, кто входит в состав трибунальской тройки. Все эти люди целиком находились под ее влиянием.
Оправдательных приговоров они еще не выносили.
Начальник Особого отдела Правобережной группы Андрей Кириллов очень неуютно чувствовал себя, оказавшись меж стольких огней. Самым неприятным и обжигающим огнем – и самым близким – была, конечно, Землячка. Кириллов хорошо знал историю этой «орлеанской девы» и ее дружеские отношения с Лениным. Владимир Ильич, собственно, и прислал сюда, в Тринадцатую армию, Землячку, наделив ее чрезвычайными полномочиями. Здесь она стала, если исключить сугубо военные, штабные дела, диктатором.
Но и Дзержинский был вправе спросить с Кириллова. И между прочим, Троцкий, ведомство которого, конечно, было настроено против Кольцова, но только в том, что касалось махновщины. К самой же Розалии Самойловне Троцкий относился с нескрываемой антипатией. Можно сказать, с ненавистью. Она платила ему тем же.
Вот и разберись. Ах, как хорошо дышалось, когда они были гонимыми, скрывались в подполье, мыкались по тюрьмам и ссылкам и, встречаясь где-нибудь в Туруханске или Мюнхене, тесно сидя за столом, пели, покачиваясь, ощущая плечо товарища:
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам.
Отдайте им лучший почет.
Шагайте без страха по мертвым телам,
Несите их знамя вперед!..
Теперь, взяв в руки бразды правления взбесившейся страной и загадочным народом, они окунулись в атмосферу взаимной подозрительности, соперничества и большой (по Меттерниху, по Талейрану) политики.
Кончится война – то ли еще станется. Исчезнет последнее, что еще связывает их.
Предстоящая расправа над Кольцовым очень смущала начальника Особого отдела. После ареста полномочного комиссара Кириллов, и без того бледный и измученный работой, всю ночь не спал. А рано утром, используя оказию, втайне от Землячки, послал своего сотрудника на автомобиле в Апостолово, чтобы по системе Юза передать в Харьков, в Укрчека Манцеву, сообщение о том, что случилось с Кольцовым. Этим Кириллов снимал с себя часть ответственности… Естественно, мощной радиостанцией в Бериславе он не мог воспользоваться, так как среди шифровальщиков у Землячки были свои люди. Известно: кто контролирует связь, тот и правит. И наоборот.
В полдень того же дня Манцев, прикусив губу, еще и еще раз перечитал шифровку. Над его плечом склонился вызванный по этому случаю Гольдман. Голова его отражала свет бьющего из-за шторы уже по-осеннему невысокого и потому особенно любопытного, глубоко проникающего во все окна солнца.
– Вот и получилось: послали из огня в полымя, – сказал наконец Манцев. – Ваши соображения? Феликс Эдмундович уже в Москве? Сообщить ему? Пусть радирует в Берислав!
Разумеется, Исаак Абрамович знал, что Дзержинский уже в Москве. Польская кампания обернулась неудачей. Пребывание Дзержинского на посту председателя Ревкома Польши, то есть, по сути, главы будущего правительства, выглядело бы сейчас довольно злой шуткой. Но и в Харьков Феликс Эдмундович вернуться не мог. Он официально признал свою неспособность справиться с махновщиной. Имел мужество в этом сознаться.
Но это явно снижало его авторитет у Ленина, о чем не могла не знать Землячка.
– Нет, это не совсем верный ход, – ответил великий шахматист Гольдман. – Феликс Эдмундович немедленно отзовется. Потребует освобождения и разбирательства внутри ЧК. И это только может ускорить решение Трибунала. Знаете, уже бывали случаи, когда такие телеграммы… э-э… «запаздывали». На пять – десять минут. Этого достаточно. А так у нас в запасе есть несколько дней.
Манцев понял.
– Значит, вы выезжаете? Немедленно?
– Да, – ответил Гольдман. – Через полчаса.
– Вам собрать материалы по Землячке? Пригодятся.
– О Розалии Самойловне я знаю чуть больше, чем знает она сама о себе. Когда мы отправили Кольцова в Правобережную группу, я хорошо изучил ее досье. Скучное, сознаюсь вам, чтение.
Манцев невесело улыбнулся.
– Теперь хоть я знаю, почему проигрываю вам шахматные партии.
Сообщение между Харьковом и станцией Апостолово уже было налажено с тщательностью, которая напоминала о прежних российских железных дорогах. Все понимали, что в низовьях Днепра, у Каховки, решается исход войны с Врангелем. Поезда с живой силой, с орудиями, броневиками, разобранными аэропланами шли как литерные, почти без остановок. Наскоро отремонтированные, поставленные на деревянные ряжи (вместо былых бетонных или каменных быков) мосты качались под тяжестью эшелонов. Приходилось рисковать.
К теплушкам старались добавлять пассажирские вагоны для отдыха красноармейцев, которым уже завтра предстояло идти в бой. На станции Апостолово дежурили легковые и грузовые автомобили. Их парк пополнялся: технику заворачивали с польского направления на юг.
Гольдман ехал в вагоне, который некогда назывался «микст», – смешанном, сохранившем свою наполовину синюю, наполовину желтую окраску, предназначенном прежде как для пассажиров первого, так и второго класса. Лежа на верхней полке – даже матрас нашелся – и отмахиваясь от густого махорочного дыма, который поднимался от самокруток заполнивших купе красных курсантов, Исаак Абрамович обдумывал предстоящий разговор с Землячкой.
Ах, Розалия Самойловна, Розочка! Как понимал вашу жизнь ответственный работник ЧК Гольдман! Как понимал oн сетования вашего папочки, купца первой гильдии Самуила Марковича Залкинда, киевского богача, владельца доходных домов и галантерейных магазинов «Люкс» и «Только что из Парижа»!
Пятерых детей вырастил детолюбивый Самуил Маркович, всем дал лучшее европейское образование, радовался их дипломам инженеров и юристов. И что же? Один сын пошел в народники, другой – в эсеры, третий – в анархо-синдикалисты. Красавица Розочка, гордость семьи, бросила свой медицинский курс в Лионском университете, заболев какой-то нервной болезнью, и, вместо того чтобы лечиться, оказалась вдруг членом Киевской социал-демократической организации.
