В самый последний момент в нашу интернациональную компанию напросился еще и отставший от съемочной группы итальянский телеоператор — пугливый парень лет тридцати с висящей на груди табличкой «Пресса». Его статус весьма пригодился: подъезжая к каждому очередному дорожному КПП, мы выпускали его первым, и он тотчас начинал верещать на всю округу о свободе прессы, попеременно потрясая то своей магической табличкой, то давно разряженной видеокамерой. Постовые, не дожидаясь окончания тягомотного «концерта», пропускали нашу машину беспрепятственно.
А вот с выпивкой мы явно переборщили. Столкнувшись на окраине Инчопе с группой вооруженных людей и будучи уже сильно подшофе, мы не сразу сориентировались в обстановке, поэтому нас без лишних разговоров обезоружили, надавали по загривкам и загнали на ночь в хорошо огороженный крааль. Ту ночь, проведенную почти по колено в навозе вместе с домашней скотиной, я не забуду, наверное, никогда.
Утром дядя, прекрасно знавший местные наречия, обычаи и «расценки» за те или иные услуги, договорился о нашем освобождении. Бывшие же попутчики, однако, смалодушничали, постановив общим голосованием на рожон больше не лезть, а сидеть и ждать возможной оказии. А мы с Владимиром Васильевичем, неугомонные русские, решили добраться до океана во что бы то ни стало, хотя шагать до него оставалось еще километров 150 с гаком.
Я соорудил вставшему на ноги дяде пару крепких костылей, и мы выступили в поход в тот же день. Битую неделю тащились к вожделенному порту и пешком, и на всем, что соглашалось нас подвезти: на быках, в телегах с лошадиной тягой, даже на ослах. Оборвались, завшивели, обгорели на солнце как головешки, но зато где-то к середине восьмого дня пути увидели с высокого холма бескрайнюю ширь Индийского океана.
* * *
…Группа из полутора десятков живописно разодетых крестьян неспешно шагает на городской базар. У одних на головах пышные тюрбаны, у других — корзины со всякой экзотической снедью. Женщины несут на руках детей, старики бренчат по камням деревянными резными посохами. Позади людей трусит небольшое стадо овец и коз, а вслед за животными ковыляют две грязные и жалкие фигуры, одна из которых густо обмотана рыжими от пыли бинтами. Бродяги стараются не отстать от крестьян, натужно вытягивая вперед тощие, давно не мытые шеи. Внезапно странная забинтованная фигура отбрасывает корявые костыли в сторону, падает на колени и со слезами на глазах восклицает: «Слава Тебе, Господи! Дошли!»
Картинка, возможно, покажется кому-то удручающей, но, увы, так оно всё и было. Мой дядя, воспитанный как истинный советский человек в духе атеизма, еще минут десять отбивал земные поклоны и истово славил Всевышнего, выудив из недр памяти все молитвы, когда-либо слышанные. И, признаться, в душе я с ним был солидарен, ведь можно всю жизнь задирать нос перед Небесами, но, когда прижмет, непременно запоешь: «Аллилуйя!»
Чтобы войти в саму Бейру — шумную, грязную, пропахшую мазутом и рыбой, но такую долгожданную! — мы потратили почти все оставшиеся у нас к тому времени деньги. Очень уж хотелось выглядеть в глазах туземцев прилично и достойно, как и полагается представителям двух великих держав — России и «Франции». Потуги наши, конечно, были шиты белыми нитками, но даже таких босяков (никто ведь не знал, что на руках у этих «босяков» три алмаза, самый большой из которых, «Глаз Лобенгулы», потянул, кстати, впоследствии аж на 289 карат!) портовое сообщество тем не менее милостиво приняло в свои ряды. Вот благодаря этим безвестным труженикам моря мы с дядей вскоре и смогли двинуться дальше — к берегам почти забывшей нас, но не забытой нами Родины.
Удачно устроившись на корейский лесовоз вместо сраженного лихорадкой кока, я уговорил капитана взять на борт и дядю, кормить и поить которого обязался за свой счет. Капитан долго ворчал и злобно щурил свои азиатские глазки, но согласие всё же дал. Правда, лишь в ответ на мое клятвенное заверение, что дядя сойдет с борта лесовоза в Египте. А что мне оставалось делать? Я рассудил так: во-первых, Египет — это почти Европа, а во-вторых, там наверняка спокойнее, чем в объятом войной Мозамбике.
Наконец, после нескольких дней суматошной погрузки, настал час отплытия. Тяжело осевшее под грузом древесины судно «Амчита-Инко», исторгнув прощальный душераздирающий звук сирены, отчалило от берега, и только тогда я осознал, что у меня не столько начинается возвращение домой, сколько подводится черта под очень значимым отрезком жизни. Пусть он был невелик, чуть менее двух месяцев, зато за эти незабываемые сорок девять дней я побывал и в раю, и в аду. Любил и был любим. Убивал и умирал. Страдал и побеждал…
Судорожно сжимая ржавый трос леера, я не мог оторвать взгляда от медленно удаляющегося сумеречного берега и даже не сразу заметил, что по щекам текут слезы. Слезы радости и скорби одновременно. А потом в памяти вдруг всплыли слова Мунги о проклятии, наложенном королем кафров на «Глаз Лобенгулы», и на душе стало тревожно: как-то приживется алмаз в России? И приживется ли?…
