Катулла, она держала в тайнике свои любовные трофеи. Тригонион заметил мой взгляд.
— Она опустошила его, прежде чем уехать. Сожгла все, что могло сгореть. Можешь взглянуть на пепел вон в том светильнике. То, что не горит — драгоценности, ожерелья и прочее — взяла с собой. Чтобы выбросить в море, сказала она.
— Но почему?
Он пожал плечами.
— Как евнуху понять такие вещи? — он пошел к фонтану. Внезапно над садом разнеслось эхо пения, долетавшего из Дома галлов.
— Почему ты не с ними? — спросил я.
— Вскоре я присоединюсь к ним. Она прислала ко мне посыльного посреди ночи, передав, что ей нужна моя помощь. «Я должна уехать, — сказала она. — Я не могу больше оставаться здесь». Она всегда уезжает на юг после окончания праздника Великой Матери, как и большинство богатых людей. Как правило, в Байи. Но на этот раз она не стала ждать конца праздника и не поехала в Байи. «В Солоний, — сказала она. — Это ближе, и там никого не будет. Я не хочу больше никого видеть». — Он грустно улыбнулся. — Я думал, она захочет, чтобы я поехал с ней.
Пение стало слышнее, темп его увеличился. Тригонион прикрыл глаза и задвигал губами, повторяя про себя слова, затем заморгал и стал глядеть на солнечные блики, отражавшиеся в воде фонтана.
— Но она не захотела брать меня с собой. «Мне нужно, чтобы кто-нибудь запер дом после меня, — сказала она. — Я бы попросила Клодия, но он не должен и близко подходить к этому месту. Ты сделаешь это для меня, правда, Тригонион? Убедись, что все окна закрыты ставнями и заперты, убери все хорошие вина, чтобы рабы до них не добрались, отправь несколько моих прощальных писем и все такое». Я сказал: «Да, конечно. Счастливого пути».
Мы вместе изучали ломаную сетку солнечных бликов.
— Перед тем как выйти из дверей, она повернулась и позвала меня по имени. Я подбежал к ней. Она сказала: «Да, и не говори никому, куда я уехала». Я сказал: «Разумеется, не скажу». Но думаю, тебе можно сказать об этом, Гордиан. Ты умеешь хранить секреты. Ты ведь самый честный человек во всем Риме, не так ли? — губы его дрогнули в сардонической усмешке.
— К ней приходил посетитель поздно ночью?
Тригонион недоуменно посмотрел на меня, затем слабо улыбнулся:
— А, ты имеешь в виду того поэта, что читал свою ужасную вещь об Аттисе на последнем пиру? Да, кто-то из рабов рассказал мне, что он стучал в двери посреди ночи, пьяный и настойчивый. Но он выбрал неудачное время. Клодия была не в настроении. Она выслала Варнаву и еще несколько рабов покрепче, и они прогнали его. Думаю, он убрался восвояси, удовольствовавшись разбитым носом.
Я подумал о бедном Катулле, лежавшем с разбитым носом в одиночестве в своей унылой маленькой комнатке, набитой книгами.
— И разбитым сердцем. Она холодная женщина.
Тригонион сурово посмотрел на меня.
— Ты тоже как все остальные. Ты думаешь, она ничего не чувствует. Но она чувствует все. Да и как иначе, учитывая, кто она такая? Она чувствует все. Я вообще удивляюсь, как она это перенесла.
Пение стало усыпляющим, магическим. Блестки солнца на воде слепили глаза.
— А ты, Тригонион? Ты такой же? Все полагают, что ты ничего не чувствуешь, но на самом деле…
Он в упор посмотрел на меня глазами, в которых появились слезы, разрешая мне говорить, но я оставил свою мысль неоконченной.
* * *
Я вернулся в дом Экона тем же окольным путем.
— Может, тебе следует написать письмо Метону? — предложил Экон. — Это всегда помогало тебе разобраться в своих мыслях.
— Не думаю, что было бы разумно посылать куда-либо сведения, уличающие мою жену в преступлении.
— Ты всегда можешь сжечь его, после того как напишешь. Разве ты не поступаешь так довольно часто?
Иногда я думаю, что мои сыновья знают меня слишком хорошо. Я попросил Экона, чтобы он показал мне, где лежат его письменные принадлежности.
Усевшись в небольшом кабинете, я долго глядел на чистый пергамент и наконец написал:
«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от его любящего отца из Рима, да пребудет с тобой богиня Фортуна.
Я пишу это письмо на апрельские ноны, на второй день праздника Великой Матери…»
Отложив перо, я снова уставился на пергамент. В дверях послышался какой-то шум. Я поднял глаза и увидел Метона, который смотрел на меня.
Боги любят заставать нас врасплох. Нити наших жизней носятся взад и вперед, переплетаясь друг с другом, образуя узор, понять который не дано никому из смертных: мысли мои обратились к Метону, и вот он стоит передо мной во плоти, словно мое желание волшебным образом соткало его из воздуха.
— Клянусь Геркулесом! — прошептал я. — Что ты здесь делаешь?
За спиной его внезапно возник старший брат. Оба они прыснули от смеха.
— Так ты знал, Экон! — сказал я. — Он был уже здесь, когда ты предложил мне написать ему!
— Ну конечно! Я не мог удержаться от такой шутки. Метон прибыл сразу же после того, как ты ушел к Клодии. Когда мы услышали, что ты возвращаешься, я заставил его уйти и спрятаться. Видел бы ты сейчас свое лицо!
— Разыгрывать своего старого отца некрасиво.
— Да, но ты, по крайней мере, улыбнулся, — сказал Экон.
Я отложил пергамент в сторону.
— Как здорово, что ты здесь, Метон. Записать все это на пергамент просто невозможно!
Он улыбнулся и сел рядом.
— Прежде всего я ужасно рад, что приехал.
Я положил ладонь ему на руку и глубоко вздохнул. Я всегда беспокоился за него, зная, каким опасностям он подвергается в Галлии. Но он имел в виду нечто другое.
— Эти беспорядки, неподалеку от форума, — объяснил он. — Наверняка они все еще продолжаются. Разве ты не видел их, возвращаясь с Палатина?
— Я шел кругом…
— Сегодня там должны были ставить пьесу в честь праздника, — вмешался Экон. — Очевидно, люди из банды Клодия ворвались на сцену и учинили мятеж. Безотлагательная месть за те гадости, что наговорили против него вчера на суде.
— Доверь такому человеку, как Клодий, организовывать праздник, и он непременно использует его для своих мелких нужд, — с отвращением сказал Метон. — Все политики одинаковы. Но что там произошло, на этом суде?
Я попытался объяснить ему все так кратко, как только мог, но спустя минуту Метон поднял руки:
— Это все слишком запутанно. Лучше дай мне план военных действий и назначь число!
Я рассмеялся.
— Но что ты делаешь в Риме? И где Цезарь — здесь?
— Вообще-то
