Какое-то время Фуггер был счастлив тем, что просто танцует, но потом ему снова начало мешать солнце. В ярких лучах не чувствовалось настоящего тепла, которое прогнало бы осенний холод. И он вдруг понял, что где-то есть место, где темно и тепло, нора, укрытие от холода. Там, где хорошо с одной рукой.
Не здесь, не в этом краю солнца и смерти, где безумцы были царями, а отцы все время доставали с потолочной балки пыточные инструменты.
– Так мы пойдем, о Демон милый?
Каркнув, ворон полетел прочь от утреннего солнца и уселся на дереве в пятидесяти шагах дальше, повернув голову назад.
– Умная птица! Ты всегда знаешь дорогу.
Низко наклонив голову к тропе и щуря глаза, Фуггер сделал по ней первый шаг на пути к темноте, которой так жаждал.
– Знаешь, в чем проблема этих так называемых лютеран? – вопросил Джанкарло Чибо и сам же ответил: – Они настолько одержимы грехами, что не умеют как следует грешить.
Он провел в Виттенберге всего пять дней и уже невыносимо скучал.
– И это лучшее, что можно купить на наше золото? – Франчетто подбросил еще одно сырое полено в маленький камин, где оно добавило немало дыма и почти не дало тепла. Эта комната была самой просторной в домишке, который свободно поместился бы в конюшню сиенского дворца. – Они что, не знают, кто мы такие?
– Они знают ровно столько, сколько им следует знать, брат. Мы – двое ученых, взыскующие знаний. Вспомни: католических правителей в здешних государствах не любят. Это – центр Реформации. Именно здесь Лютер начал свой раскол, и отсюда он им управляет.
– Лютер! – Франчетто сплюнул и потянулся. Он уже почти полностью мог распрямиться. – Если мы приехали в Германию для того, чтобы вернуть ее Церкви, то что может быть лучше, чем всадить нож в его жирную грудь?
– Как всегда, милый брат, я восхищаюсь твоей неутолимой жаждой крови и презираю твою глупость. – Старший Чибо подался вперед, чтобы его шепот был лучше слышен. – Германия потеряна для папы и императора. Лютер пережил все попытки избавиться от него или переубедить. Нам до него не дотянуться. И потом, мы здесь не для крестового похода. Мы здесь ради этого.
Рядом с ним на столе лежала рука, касаясь столешницы кончиками пальцев и чуть приподняв ладонь. Чибо дотронулся до нее. Странно: раньше он не мог на нее даже смотреть, а теперь ему было необходимо постоянно иметь ее перед глазами. Видимо, это было связано с тем, как он себя чувствовал. Когда он держал ее подле себя, у него меньше шла кровь и он реже кашлял. Одного этого было бы достаточно, чтобы убедить его в том, что рука Анны Болейн – это тот ключ, который искали алхимики. Ему нужно только, чтобы Аполлоний открыл этим ключом дверь. Дверь в вечную жизнь.
Аполлоний! Чибо помнил, что на самом деле его зовут Ганс Дрешлер и он – сын башмачника из Бреслау. Но этому сыну невежества каким-то образом удалось стать величайшим знатоком алхимии. Даже Авраам – молодой, еще тех времен, когда его разум не был затуманен опиумом, – даже он не мог с ним сравниться. А Виттенберг давно стал центром эзотерических знаний. Говорили, что древние пути Силы сходятся здесь в таком множестве, как больше нигде в мире.
Однако Аполлоний – не из тех, кого можно поторопить. Он являл собою яркий пример угрюмости, свойственной его нации. Хотя Чибо в течение многих лет поддерживал с ним связь, обмениваясь знаниями и описаниями экспериментов, приезд архиепископа с новым элементом, который он желал ввести в опыты, не вызвал того изумления и мгновенной деятельности, на которые рассчитывал Чибо. Шесть пальцев на кисти и тот факт, что она пережила смерть тела, оставшись совершенно целой? Немец только пожал плечами. Услышав, что прежде кисть принадлежала печально знаменитой королеве, он только кивнул, и то всего один раз. Аполлоний осведомился относительно того, когда и где именно имела место смерть, а потом сообщил архиепископу, что проведет некоторые астрологические вычисления и поговорит с ним после того, как они подтвердятся. Что до пленника Чибо, то Аполлоний пока не знает, какие именно вопросы ему задавать. Опять-таки он свяжется с ним тогда, когда это понадобится.
Джованни, управляющий братьев, не смог скрасить их ожидания. Он отправился в город и вернулся с лучшими шлюхами, которые только там нашлись, – крупными, неуклюжими бабами, совершенно тупыми и лишенными изобретательности. Франчетто поимел трех, одну за другой, и его не смутило то, что они широко зевали, пока он ими занимался. Архиепископ выбрал себе самую маленькую, на которой все равно обнаружились горы раскормленной плоти, вызвавшие у него глубокое отвращение, однако ей ничего не было известно о радостях боли. Она причиняла ему боль, не доставляя никакого удовольствия, и даже не смогла притвориться, будто ей приятно, когда он ответно причиняет ей боль. Он тосковал по Донателле, своей сиенской любовнице, и ее удивительным дарованиям. Поэтому Чибо безжалостно избил Джованни, чтобы в следующий раз тому захотелось добиться лучших результатов.
– Посыльный от Аполлония, – объявил Генрих фон Золинген.
Юнец оказался прыщавым, не старше девятнадцати лет, с пшеничной шевелюрой, как у всех местных жителей. Он горбился, пришепетывал и имел нахальный взгляд. Архиепископу сразу же стало понятно, почему Аполлоний не выказал никакой реакции при виде останков знаменитой английской обольстительницы Анны Болейн.
– Ганс… то есть мой хозяин шлет свой поклон и вот это.
Он вручил небольшой пергаментный свиток и встал у огня, ковыряя прыщ на щеке.
Джанкарло развернул пергамент и быстро просмотрел список вопросов. Все они имели отношение к минутам казни – тем важнейшим мгновениям, когда встретились жизнь и смерть.
– Поблагодари своего хозяина. Не хочешь ли выпить с нами вина?
– Лучше не стану. – Юнец подавил зевоту. – Он не любит, когда я отсутствую слишком долго. – Прыщавый побрел к двери, но потом обернулся: – Я могу передать ему, когда конкретно вы получите сведения?
– Скоро, – ответил архиепископ, глядя на Генриха. – Думаю, что очень скоро.
– А! Он будет доволен. – Юнец мимолетно улыбнулся, а потом снова зевнул и ушел.
Чибо протянул свиток своему телохранителю:
– Вот то, что нам следует узнать.
Генрих прочел вопросы и, хмыкнув, сказал:
– Он не захочет отвечать нам.
– Как это было бы скучно, если бы он захотел этого сразу. – Джанкарло улыбнулся своему немцу: – Сломай его, Генрих. Сломай ему тело и душу.
– С удовольствием.
Генрих фон Золинген удалился. Братья слушали, как на лестнице, ведущей в подвал, затихают его мерные шаги.
* * *
Жан тоже услышал шаги, размеренные и неспешные, и понял: сейчас начнется. Как ни странно, он был даже рад. В течение пяти дней ожидания с ним оставались только его сожаления. Они впивались в его разум больнее, чем веревки – в щиколотки и запястья, обжигали горло желчью, и эта желчь была даже отвратительнее, чем та похлебка, которую в него вливали два раза в день. Бесполезные сожаления – они леденили его сердце сильнее, чем сырой камень выстуживал его тело. И вот теперь он наконец покинет лимб и попадет в ад. Хотя в детстве священники постоянно запугивали его картинами вечного пламени, ожидающего грешников, Жану оно всегда представлялось предпочтительнее того бесконечного «Ничто», которое уготовано ничтожествам, ничего не сделавшим в течение всей своей жизни, ни хорошего, ни дурного. Возможно, он искупит свою вину тем, как встретит ближайшие часы.
