торговые ряды, Сенцов даже учуял в воздухе какое-то подобие ванили и сургуча, точь-в-точь как на родном Знаменском спуске, вернее, улице имени товарища Луначарского.
Они до одури нагулялись по скрипучему акмолинскому снегу, оттоптали ноги в очередях, исполняя многочисленные заказы односельчан, побаловались бубликами с чаем, а Катюше достался настоящий леденец на палочке, прозрачный золотистый петушок. Все это до умопомрачения пахло мирными купеческими буднями, о которых Сенцовы последние четверть века не то что говорить, думать страшились. «Вот теперь все отменно, – повторял про себя Платон. – Так и мечталось всегда, всю жизнь». Раз на старости лет все сбылось, значит, он прожил правильную полезную жизнь.
День получился утомительным, но к вечеру все равно набрались сил, принарядились и потопали на концерт. Катюха, правда, в середине заснула, но Тоня ее удачно пристроила на плече, так что никто и не заметил. Агнесса играла на краю сцены, платье висело балахоном, так что не понять, беременна она или просто попалась портниха-неумеха. На груди поверх темно-синей материи болталось что-то красивенькое, хоть издали, конечно, не разглядеть.
Этот день запомнился как редкий праздник. Антонина о таком и мечтала в обитой цветочным ситцем спаленке на мансарде папенькиного особняка в полузабытом девичестве. Незамысловатый сценарий был пресен: после гуляний на ярмарке слушать хор в Дворянском собрании, искоса поглядывать на супруга, чтобы не захрапел, хлопать артистам, отбивая ладоши, гладить по косам дитя, пахнувшее молоком и морозцем. Все сложилось как надо. Пусть не Дворянское собрание, но все равно концерт, не тороватый Курск, но тоже приветливый любимый город. В общем, все хорошо.
Назавтра Сенцовы наведались в общежитие, где Айбар с Агнессой получили отдельную комнату. Туда опять доставили шмат домашнего сала с розовыми прожилками нежного мясца. Молодая жена хозяйничала в своей скромной норке в простеньком платьице, перешитом из старого, вернее из двух. Она накрывала чай на низеньком круглом столике, за которым полагалось сидеть на полу, подоткнув под локоть подушки. Теплые глаза задорно поблескивали, предвкушая знаменитое Тонечкино варенье, и рыжие кудряшки плясали в такт язычкам пламени в маленькой печи. На шее у Аси поблескивала золотая цепочка, но кулончик затесался под воротник, наверное, запутался в завязках или, того хуже, – спрятался между грудями, бесстыдник.
– У меня остался твой конь, Айбар, – Сенцов начал с делового. – Продать бы. Тебе небось деньжата не лишние. – Он погладил взглядом сбитую из ящиков лежанку с пышной накладкой перин и одеял, похожих на страницы старинной истрепавшейся книги.
– Жалко, Платон-ага. Пусть постоит у вас, я заплачу за прокорм. Это же друг мой.
– Да-да, – поспешила вставить Ася, – мы будем летом к вам приезжать и… и дружить с ним. Можно?
– Конечно, можно! – Тоня придержала мужа за локоть, на ее лице распустился бутончик улыбки. – Зачем до лета ждать? Вы приезжайте через недельку на Масленицу. Там и накатаетесь, и блинчики…
– Ой, я не смогу… Арсень Михалыча в больницу кладут, у него нет никого, надо походить за ним. Лучше вы у нас задержитесь, сходим в театр, у моих посидим без суеты.
– Простите, – Антонина Ивановна потупилась. – Никак не выйдет. Послезавтра у батюшки моего именины, надо помянуть.
– Да? Тогда, конечно. А… кем был ваш папа?
Айбар под столом положил руку на коленку жене, она вздрогнула и замолчала.
– Ничего… Иван Никитич был хорошим человеком, Царствие ему небесное… И купцом второй гильдии, моим патроном и наставником.
Такая вот акробатика. – Платон смотрел добродушно, но голос все-таки понизил.
– Я так и поняла, что не из рядовых, по лицу вашему видно. А мои родители были…
Муж сжал любимую коленку посильнее, покосился на Катю, заплетавшую Хельге двадцать вторую косицу за вечер. Ася замолчала. Сенцов кивнул:
– Ну, нам пора.
– Нет, не спешите! Давайте еще чаю? – Агнесса вскочила, муж не успел убрать руку с разлюбезной коленки, платье скосоротилось, растянулось трапецией, недовольно крякнуло и поползло вниз. – Ой! – Она собрала рассупонившийся ворот в горстку, как просыпавшееся пшено. Из-под ситчика вывалилась потревоженная подвеска, синенькие камушки в золотой гриве оскалившегося льва.
– Ой, красиво! – Катя протянула руку к висюльке, глазенки загорелись восхищением, но мать ее быстро одернула:
– Тс-с… Катенька, стыдно.
Ася уже шваркнула чайник на печку, вытащила душистый мешочек с заваркой. Айбар выплеснул в окно спитой чай, ополоснул заварник. Антонина Ивановна, не желая оставаться не у дел, собрала кесешки в шаткую пирамидку, понесла ее к рукомойнику, затренькала оловянным выменем, выдаивая порции воды. Платон смотрел на жен – свою и Айбара – и не понимал, когда же его Тонечка успела постареть. Он-то видел перед собой купеческую дочку, благополучную синеглазую барышню, а откуда взялась эта пожившая и выцветшая от невзгод дама? Руки заклеваны пигментными пятнышками, вены-борозды, глубокие складки на лбу, мелкие – вокруг губ. Рядом с Асей Тоня казалась старухой. Ну правильно, он ведь в 1912-м собирался свататься, Тоне было восемнадцать, а Агнесса родилась только в 1918-м. Если бы не случилось в их истории злополучного Луки Сомова, каторги, войны и Липатьева, то первенец мог появиться на свет еще в 1913-м, на пять лет раньше Аси. Он перевел взгляд на дочь: ей пять, совсем кроха, айбаровский Нурали старше ее на четыре года. Какая все-таки акробатика эта жизненная арифметика.
Ася принесла чай, над низким столиком поплыл аромат сушеных абрикосов и нездешнего солнца. Над воротником болталось что-то праздничное, неуместное на семейной посиделке.
– Можно посмотреть? – Катя показала пальчиком на подвеску, но в эту минуту Агнесса подхватила молочник и кинулась подогревать на печи, не услышала.
– Тс-с… – Антонина снова остановила дочку, – сказано же: стыдно так.
– Я же только посмотреть.
– Все равно… Воспитанные девочки так себя не ведут.
Платон услышал обрывок воспитательного спора, заинтересовался. Он поднял на Асю близорукие глаза, нежная девичья шея больно ущипнула за мужское. Живое золото грудей колыхалось под ситцем и дразнило, казалось, нагнись она чуть пониже, и все – богатство выплеснется наружу. Сенцов быстро убрал любопытство в блюдечко с куртом, положил белый камушек на левую ладонь, в правую взял нож и стал крошить, откалывать аппетитные кусочки. Курт внутри походил на мрамор, такой же зернистый и молочный. Мужское унялось: все же непристойно заглядывать Айбарушкиной молодой жене за пазуху, Тоня усовестила наконец любопытную Катюху, доказала, что смотреть на чужие побрякушки зазорно. Жирандоль немного попялилась на пощипанный стол, обиделась на невнимание и снова зарылась в ситцевые складки. Через скомканные четверть часа Сенцовы попрощались и потопали к доброжевательной апашке. Наутро отдохнувшая лошадь помчала их навстречу Масленице, припрятанному к празднику бочонку с солеными груздями и копченому казы, без которого теперь не обходилось
