– Пойду с дороги умоюсь…
Бориска встретил Фетинью неожиданно, на завороте широких сеней. Всегда так бывает: мыслью нарисуешь встречу, а получается совсем иное.
Они враз остановились друг против друга, словно приросли к полу.
Первым движением девушки было броситься к Бориске, да она сдержала себя, но очи – любящие, застыдившиеся – открыли больше, чем слова. И Бориска стоял недвижно. Ему бы сказать: «Вот и снова вместе, теперь вовек не разлучимся. После мая и обвенчаемся», пошутить: «Чтоб не маяться», а он молчал, язык словно прилип к нёбу. Сказать бы, как говорил про себя: «Здравствуй, яблонька весенняя, здравствуй, сладостная моя!» – но слова не шли с губ.
Фетинья повзрослела, в ней появилось что-то новое: была и такой, какую оставил, какой представлял в разлуке, и еще во сто крат милее, краше.
Раздались гулкие шаги, пол гнулся под чьими-то тяжелыми стопами.
– Вечером под дубом! – успел только прошептать Бориска и погладил ее руку от плеча к ладони.
Фетинья кивнула головой, побежала своей дорогой.
Грузно переваливаясь, навстречу шел Василий Кочева, неся впереди себя серовато-бурую бороду. Недобрыми глазами посмотрел на юношу, словно обыскал. Не нравился ему этот стихоплет, давно до него добирался. Послухи с базара сказывали – о нем, Кочеве, побасенка ходит: «Лошадь любит овес, земля – навоз, а воевода – принос». Не Борискина ли выдумка?..
Кочева повел в его сторону широким, в крупных порах носом и прошел мимо.
Бориска с ненавистью поглядел вслед, на бугристый затылок Кочевы, на шишки за ушами. Сжал кулаки: «Убивец проклятый, попался бы ты мне в руки!» Резко повернувшись, зашагал сенями.
А на улицах окраины уже заиграли гусли и свирели, запели женские голоса, отплясывали плясцы, в складчину устраивали пирушки. Приседая и трясясь, пророчил Гридя: «Мир и тишина… мир и тишина…» Исступленно голосила мать погибшего Трошки…
Близких имовитых[135] людей князь созвал в гриднице в тот же вечер.
Бояре расселись на широких лавках вдоль стен, увешанных доспехами, выжидательно уставились на князя.
«Подался, смотри, как подался… Видно, нелегко ему пришлось в эти месяцы. Лик осунулся, вон и проседь легла, новые морщины лоб избороздили…»
Князь встал, острым взглядом окинул лица, сказал резким, властным голосом:
– Собрал вас, думцы, чтобы поведать: Москва ярлык золотой получила!..
Приостановился, снова внимательно оглядел бояр. Умели они чувства не выказывать. Но эта весть была столь важна и радостна, что все зашевелились. Протасий смотрел так, словно говорил: «Великое спасибо за то, что свершил».
– Теперь, – продолжал Иван Данилович, – кто выступит против нас – враг всей земли нашей, ей ущерб нанесет. Большой кровью дался ярлык. Дорогой ценой… Будем дале беречь кровь русскую, без нужды не драться…
В гриднице стоит такая тишина, что слышно было, как с трудом дышит толстогубый хранитель печати Шибеев и поскрипывает лавка под воеводой Кочевой.
– Да о черни памятовать след. Разве были б у нас кладовые снеди, рухлядь богата, коли кормы нам смерды не носили? Были б табуны коней, хлеба на пажитях, одежды златотканы, коли дали б мы повадку черни руку поднимать на богатство наше?
Шибеев, одобрительно глядя на князя, потянулся к уху соседа, дворского Жито, прошептал, едва не касаясь толстыми губами серьги:
– Нам крепче вкруг него держаться надобно…
Жито – с крупными ушами и таким большим, изрытым временем лбом, что дворского прозвали «Старый лоб», – расстегнул ворот кафтана, солидно погладил заплывший кадык:
– Твердоумен и мудростей…
Только боярин Алексей Хвост – Калита про себя отметил это – покривился заносчиво, поджал змеиные губы, может, жалел о дружках своих тверских?
А Хвост думал о князе: «Больно много берешь на себя, не сломал бы шею! И без твоей заботы жили». От золотого ярлыка он для себя ничего доброго не ждал. Тверь не жалел, хотя одно время собирался туда переметнуться. Хорошо, что остерегся. Единственное, чего хотел, – жить, как деды жили: никому не подчиняясь, самовластно управляя своими владениями. Да, видно, теперь и вовсе сжаться придется. Или, может, в Рязань податься?..
Дни Ивана Даниловича наполнены делами, словно калита, доверху насыпанная монетами.
Вызвал строителя Анцифера Жабина, румяного, белокурого красавца, вопрошал:
– Как мыслишь пристроить к Успенскому собору храм во имя спасения вериг святого апостола Павла?
– Мыслю своды сделать на четырех основах, на человечьи головы схожие, – с готовностью ответил Жабин.
– Лишняя выдумка! – запретил князь. – Главное – покрепче строить, поболе из камня. Сеннописцам[136] Николаю и Захарию прикажи расписать стены.
Отпустив Анцифера, задумался: «Да, не забыть иноков из Данилова монастыря перевести к храму Спаса на Бору… Пусть перекладывают с греческого на русский, летописи составляют… Книжное ученье нам впрок».
С митрополитом Феогностом князь говорил долго, благодарил, что вразумлял Кочеву.
– Теперь, после тверских дел, возблагодарим господа – построим под колокола храм святого Иоанна Лествичника для спасения от греховных бед…
Грек довольно прикрыл сухонькие веки.
– Хочу еще раз поздравить тебя с удачей и счастьем в Орде, – сказал он тонким голосом.
Калита про себя усмехнулся: «Счастье без ума – дырявая сума», а вслух сказал:
– Твоими молитвами, отче… – Помолчал, задумчиво склонил голову, наконец промолвил вкрадчиво: – Еще молю тебя, владыко, о подмоге…
Феогност посмотрел вопросительно.
– Александр Тверской скрывается от ханского гнева во Пскове. А Узбек требует Александра…
– Что же я могу сделать? – недоумевая, спросил Феогност.
– А мню, святитель: наложи на Псков проклятье – испугаются, враз выдадут Александра, – тихо посоветовал Иван Данилович и умолк.
Феогност в нерешительности молчал. Ему и не хотелось вмешиваться в эти хлопотные дела, а вместе с тем он понимал, насколько выгодно сейчас быть заодно с Узбеком и московским князем. Да и князь поддержит церковь в борьбе с нечестивой ересью. Повсюду пошла вредная вольность мысли; новгородские протопопы монашество порицают – бесовским учением называют его. Споры вздумали заводить, есть ли рай.
– Да, чуть не забыл! – живо воскликнул Калита, точно только что вспомнил об этом. – Дозволь, святой отче, в казну твою передать кресты золотые и чаши. Давно собирался… А еще выкупил я в Орде трех мастеров-иконописцев. Завтра пришлю их тебе, составь дружину.
Князь скромно склонил голову.
– Быть по сему, – неожиданным баском провозгласил митрополит. – Завтра ж наказ пошлю: церкви во Пскове затворить, не быть звонению и пению по всему городу, покуда не выдадут Александра.
