– Не для благодарности делаю… Дал зарок себе: и в большом и в малом – бог и правда! – Он помолчал и закончил живо: – Значит, решили. Завтра и приступай!
Как всегда, Тимофей с новой вестью поспешил к Аврааму. С кем же поделиться радостью, как не со своим учителем, что прошел большую, нелегкую жизнь?
Авраам сам о себе говорил, что у него не однажды были «рога в торгу» и что жизнь без разбора «била его мордой оземь». И впрямь не щадила она его – пережил он и перевидал столько, что на десятерых хватило бы.
Сын молотобойца, ходил в юности Авраам с ватагой на край новгородской земли, но, кроме своих отмороженных ног, ничего оттуда не принес. Раненный в бою под Киевом, был подобран монахом, и, пока отлеживался – раны на груди заживали медленно, – обучал его монах грамоте, латыни и греческому. Позже нанимался весельником[11] на ближних и дальних реках, работал камнетесом и подручным кузнеца. И где бы ни был, тянуло его к людям: понять, чем живут, как мыслят, чего ждут? А сколько чужого горя он подсмотрел – о том мог бы месяцы рассказывать!
Особенно любил Авраам мастеров-умельцев, чьи золотые руки создавали все на земле – от железной скобы до дворцов. Умельцы и обучили его тайнам кузнечного дела. Были в Новгороде кузнецы: замочники, секирники, гвоздочники, скобочники… Авраам же умел теперь делать не только секиры, гвозди, скобы, но и самые тонкие работы: косы, ножи с узорчатыми лезвиями, а в часы отдыха, «для души», мастерил хитрые пружинные замки с медным рисунком.
Ему минуло двадцать пять, когда проклятущая судьба опять швырнула невесть куда: напали норманнские пираты, захватили в плен. Проданный ими в рабство, Авраам работал в кандалах на италийских галерах. Бежал, скитался у греков и немало еще исколесил чужих земель, узнал чужие языки и обычаи, прежде чем удалось ему добраться до родных пределов. Вскоре по возвращении он женился на дочери новгородского плотника Пантелея Пасынкова. Жена через год умерла, оставив ему двойню.
Своими силами поднял он сыновей, но несколько лет назад они погибли в бою с крестоносцами. А тут еще Незда ограбил Авраама: дал ему взаймы под огромный процент и позже за бесценок скупил его товары. Но ничто не сломило Авраама: он оставался веселым, общительным, умел выпить с друзьями на пирушке-братчине, отдать последнее артели.
Тимофея он полюбил, прирос к нему душой и не удивился, когда тот пришел рассказать о Нездиных заботах. Но отнесся к ним неодобрительно:
– Напрасно лезешь в пасть к сему дьяволу с елейной улыбкой… Милость его и лыка не стоит.
– Мыслю, язычат на него, – стал защищать Тимофей Незду. – Как сына, он меня обласкал.
– «Обласкал»! – будто от боли, закричал Авраам. – В сердце вьется, а в кошель, коварник, лезет! Спрятал душу свою грязную в темный угол! Неужто не понимаешь, несмышленик, что Незды оголили, изнищили нас, набивают зоб свой, корму не разбирая, сытости не ведая! Для кого хребет ломим? Для кого?!
Видно, давно наболело у Авраама, что так взволновался. Но усмирил себя и уже раздумчиво сказал:
– Что ж, может, и станет польза тебе… Только чаще оглядайся… Это люд такой – против бога идут, да у него же и помогу просят…
Подумал: «Не лучше ль Тимохе дольше телком оставаться, вместо черных туч розово небо зрить? – И решил: – Нет, надо ему глаза открыть. Хоть и не для меча он, не для поля брани растет, а есть в нем великость души, не отступится от своего».
Они заговорили о борьбе с суздальцами, об их сторонниках и противниках в Новгороде. Бояре и крупные купцы, опасаясь ущемления своих вольностей, видели в суздальских ставленниках врагов.
Авраам и его други надеялись, что суздальский князь улучшит их жизнь, и поддерживали его.
Тимофей горячо возражал:
– Доколе суздальцы будут чинить происки свои мерзкие? Доколе подлый насильник Всеволод будет измываться над нами? Обозы перехватывает! Людей наших лучших во Владимире держит! Честного Олексу убил ни за что!
Авраам, выслушав, спокойно возразил:
– В драке и не обозы перехватишь. Лучших людей держит? А чем они тебе-то лучшие? За что Олексу убили, нам еще не ведомо. Только знаю: с Нездой Олекса в одну дуду играл. И помяни мое слово, – он стал говорить резко, непримиримо, – Незда рад бы нас с потрохами продать… землю новгородскую расшвырять… лишь бы ему от того выгода была!
Тимофей даже отшатнулся:
– Черно вы, дядя Авраам, все зрите! Кто же враг своей земле?
Авраам покачал головой, горько усмехнулся:
– Э-эх, сынок, рассуждаешь ты, как чадо малое! Аль не слыхал, что козла надобно бояться спереди, коня сзади, а боярина со всех сторон? Разве по своей воле они на вече шапку скидают? Дрожат за шкуру… А нас подстрекают… Я так мыслю, – только ты не шарахайся от слов моих, не разобравшись, – хотя нам от Всеволода тоже не ждать белых калачей, а все ж он за съединение Руси, за силу ее, за то, чтобы княжеские драки да боярское своеволие кончились. А Незды лишь за свой карман держатся. Ну, да недолго им кровь пить! – Авраам посмотрел на ошеломленного Тимофея долгим, внимательным взглядом, закончил тихо, убежденно: – В народе, как в туче: в грозу все наружу выйдет!
С отрочества любил Тимофей, забравшись в лесную чащу, слушать переклик птиц, шум деревьев или, лежа на поляне, глядеть, как в поднебесье спешат друг за дружкой тучи-странницы, будто знают край, где живется лучше, и боятся не поспеть туда.
А сейчас все это заменил Тимофею мир книг и рукописей. Он вошел в самую гущу его, и обступили Тимофея герои, чужие жизни, и уже не листья деревьев шелестели, а звучали человеческие голоса, и не тучи проносились над ним, а столетия, и открывались новые, невиданные просторы, и не было им конца, не было предела восхождению.
Получив от Авраама первоначальные знания греческого и латинского языков, Тимофей сам довольно быстро научился читать на этих языках, разговаривал на них со знакомыми писцами из мастерской владыки и теперь дни напролет просиживал над мрачной «Хроникой» византийского монаха Георгия Амартола, вновь переживал вместе с Иосифом Флавием историю разорения Иерусалима, восхищался подвигами Александра Македонского…
Его взволновали слова: «Ум без книг, аки птица спешена. Яко ж она взлетети не может, такожде и ум не домыслится совершенна разума без книг».
Он надолго задумался, прочитав в Шестодневе Иоанна:
«В растениях найдешь признаки, похожие на человеческую юность и старость: одни деревья, будучи срезаны, прозябают, а срубленные и обожженные сосны превращались, заметим, в дубы…»
Что хотел внушить этой мыслью Иоанн?
Способность человека к стойкости? Ведь в сказочном вымысле Шестоднева о птице-фениксе, возрождающейся из огня, о льве, что, дунув мертворожденному львенку в ноздри, дает ему жизнь, есть и мудрость.
