— А-а, за него давно его деньги говорят, — скривил губу Карум. — Разве ты не знаешь?
— Знать-то знаю, — возразил Васо, — да лучше ничего не пропускать мимо ушей. Пристав-то не у нас с тобой на постое, а у Батако. А этот индюк по дурости своей может и сболтнуть…
— Это точно, — согласился Карум.
Друзья вышли из сакли и направились к нихасу.
Позади Батако, как телохранители, шагали Дзыбйн и Цыцыл. Оба в лохмотьях, каких и специально поискать — не сразу отыщешь. Дзыбын — в овечьей шапке, шерсть которой когда-то была белой, а теперь почернела, свалялась, торчала во все стороны клочьями. Цыцыл — в собачьем треухе, сопревшем и вытертом местами до лоснящейся от грязи кожи. Оба в вязаных-перевязаных когодзи[8], в чулках, штопанных шерстью разных цветов, в коротких рваных бешметах, из-под которых видны штаны в заплатах. Заплат столько, что разобрать, какого цвета сукно пошло когда-то на эти штаны, уже невозможно.
Сколько раз видел эту троицу Васо, пора бы привыкнуть, но губы сами собой растягивались в улыбке. До чего же забавное зрелище!
Толстый, присадистый Батако в сопровождении двух нескладных, костистых верзил казался еще круглее. Дзыбын всего на год-другой старше Васо, но в своем затрапезном виде, не брившийся, наверное, с той поры, когда над верхней губой стали пробиваться усы, казался едва ли не ровесником Цыпылу. А ведь Цыпыл успел набатрачиться на покойного отца Батако.
Батако то и дело поправлял на бедре свою шикарную саблю, а его телохранители настолько безразлично относились к ружьям, что те в их руках скорее напоминали палки.
Живописная троица прошествовала на свободное место. Батако, явно ожидая завистливых взглядов, вынул из ножен саблю. Не иначе большие деньги отдал. Не терпится похвастать. Стал бережно водить по сверкающей полоске добротной стали прихваченным из дому бруском. Телохранители присели позади хозяина, тупо глядя по сторонам.
Нихас хранил безразличное молчание. Лишь старики изредка взглядывали на припоздавших. С чем пожаловали? Какую новость принесли?
Батако первым не выдержал:
— Вижу, окончательно нихас в этот каменный мешок перенесли?
Никто не отозвался. Словно и не слышали. Только усерднее заработали кто шилом, кто иглой.
— Могилой тут несет! — громче продолжал Батако. — Верно, Цыпыл?
— Еще бы не верно! — дернул тот грязным усом. — У меня тут всегда кости начинает ломить… Могила — она и есть могила.
— Тебя что, как хромого мерина, насильно сюда гонят, а, Батако? — хохотнул здоровяк Сослан. — Как пришел, так и назад можешь топать! Кто по тебе заплачет?
— Не слишком ли ты язык распустил? — мстительно сузив заплывшие жиром глазки, процедил Батако. — Сын Михела научил?
— Ты Васо лучше не задевай! — огрызнулся Сослан. — Какое тебе дело до него?
— Вот-вот, учись у него гонору, тоже ни с чем останешься! Глянь лучше на Михела — у старика зад нечем прикрыть, а сын на князя руку поднимает. Вместо того чтобы работать…
— Ах ты квашня! — плюнул Васо, слушая эту перепалку. Он было рванулся вперед, но Карум удержал:
— Погоди. Может, следом за Батако и стражники явятся?
— Он же, шакал, отца задевает!
— Не горячись. Михел и сам ему ответит. Вот увидишь…
Михелу же было не до перебранки.
Сухими, скрюченными от долгой работы пальцами он мял телячью шкуру. Не верила душа в печальную участь сына, хотел порадовать его, если появится в селении, мягкими да легкими ноговицами. И понимал: вряд ли скоро увидит сына. Не кого-нибудь помял в драке, а самого князя. Разве простит ему властелин этих мест такое неслыханное оскорбление?
Слова Батако больно задели, но он промолчал. Любым необдуманным поступком, далее словом можно повредить сыну — так теперь думал Михел.
Батако он не боялся.
Если дело дойдет до драки, друзья Васо его в обиду не дадут.
А слова — что? Слова — ветер: вылетели — и нет их.
Пропустив мимо ушей колкость насчет своей бедности и неразумного поведения сына, Михел как только мог миролюбиво и спокойно сказал:
— И что тебе, Батако, неймется? Что тебе в родном ауле все не по душе? Никак не пойму.
— А ему обидно, что это не он князя приголубил, а твой Васо! — крикнул смеясь Сослан.
— Очень уж ты разговорился в такое неспокойное время, Сослан! — усмехнулся Батако — Смотри, как бы в один прекрасный день не расстаться тебе со своей умной головой!
— Что тебе моя голова? Ты о своей заботься!
— И то верно. Ты с такими разговорами и сам ее потеряешь.
— Тут ты прав! — вскочил с места Сослан. — Доносчиков у нас развелось, хоть отбавляй. Стоит человеку чихнуть, а уж над ним пристав стоит: чего расчихался? По какой такой причине?
— Ты на что это намекаешь? — налились багрянцем щеки Батако.
— У тебя что, мозги высохли? Никак не сообразишь!
Ссора могла зайти далеко, и, беспокоясь за неосторожного дружка своего сына, Михел решил потушить ее.
— Хватит вам! Разошлись, как петухи! — махнул он рукой. — Вижу, сабля у тебя, Батако, княжеской не уступит. Не дамасской ли стали? Огнем горит!
Батако клюнул на приманку:
— Еще бы не гореть! От знаменитого кубачинца привезли — из Дагестана! Железо можно рубить.
Для горца разговор о сабле — настоящая музыка. И Сослан уже глядел на клинок богача сосредоточенно и завистливо, но форс держал.
— А-а, — сплюнул он насмешливо, — только с виду хороша… Такой крапиву во дворе рубить!
— Крапиву? — взвился Батако. — Это ты своей крапиву руби. Она, видно, только на это и годится!
— А твоя вроде бритвы?
— Может, проверим?
— И проверим!
— Получаешь зазубрину — с саблей прощаешься. Идет?
— Идет!
— Твой свидетель?
— Дзыбын!
— А мой — Михел!
Сослан выхватил из ножен клинок.
— Бей!
Зазвенела сталь. Нихас бросил дела, следя за бойцами.
— А-а, напрасно Сослан заспорил. У Батако клинок, видно, в самом деле из доброй стали.
— Точно. Огнем горит!
— Посмотрим, посмотрим. Сослану сабля тоже от прадеда досталась. Вроде из Турции?
— Из какой Турции? Из Армении!
— Ну, пусть из Армении. Какая разница? Там тоже умеют сталь закаливать.
Звенели клинки. Искры сыпались после ударов. Добряк Сослан, и недолюбливая Батако, щадил его, не вышибал из рук оружие, а самолюбивый Батако из сил выбивался, чтобы показать, как он владеет саблей.
— Хватит! — поднял руку Михел.
Бойцы остановились, переводя дыхание, Сослан протянул саблю Дзыбыну, Батако — Михелу.
Ничего не скажешь, красивая сабля у Батако. Эфес в виде головы льва — оскаленная пасть, злые глаза, волнистая грива.
