Овсюг-полетай душил посевы; его с весной произрастало больше, чем пшеницы. И так из века в век. Крестьяне Зауралья смирились с буйством сорняка, не знали способа в борьбе с ним. В особо трудные годы — голодали, в другие, получше, собирали жидкие урожаи, запасали семена.
Мальцев замахнулся на вековые традиции, начал по-своему готовить землю к севу.
Биограф его Иван Филоненко потом напишет:
«То был великий риск крестьянина-единоличника. Его кормила вот эта полоска, на которой он сейчас задумал делать то, что никто никогда в многочисленных поколениях мальцевских землепашцев не делал».
Добрые хозяева и в его деревне давно отсеялись, а он всё боронил, сорняки уничтожал. Сеять начал тогда, когда мужики-односельчане уже всходами на своих полях любовались. Поглядывая на черную полоску Мальцевых, сочувственно покачивали головой: дескать, чудит молодой хозяин. Этак он и семью по миру пустит.
Но, как говорят в народе, цыплят по осени считают, а хлеб — когда он в закромах лежит. Мальцев в том году снял урожай почти в два раза больший, чем у других сельчан.
Потом Терентий Семёнович напишет:
«Это была моя первая победа. На следующий год отец уже не возражал ни против боронования, ни против сортировки семян».
Я тогда, после нашей первой встречи, вернувшись в Челябинск, где у меня был корпункт «Известий», дал первый репортаж: «На полях Терентия Мальцева». А через несколько дней зашёл в редакцию областной газеты «Челябинский рабочий». Невесело встретил меня редактор газеты Вячеслав Иванович Дробышевский. Сказал:
— А я по твоей милости выговор схлопотал.
— Как, по моей милости?
Протянул мне газету, ткнул пальцем в заметку «Мальцев приступил к севу».
— И что же? — спросил я. — Верно: Мальцев начал сеять. Я был у него. Вы же знаете: он сторонник позднего сева.
— Вот-вот, позднего сева, а у нас сеют рано. Вот мне и сказали: «Мальцев нам не указ, у него своя система земледелия. И техника там иная: бороны разные, плуги безотвальные. К тому ж, порядок у него, организация — и люди как солдаты: всегда начеку и все трезвые. Им только команду дай. Эх-ма, да что говорить! Нелегко ей, системе мальцевской, дорогу пробивать.
— Я в толк не возьму: чем же для вас не пример? Учитесь у Мальцева, берите всё хорошее.
— Не готовы мы пока, не доросли до его системы. Мальцевский пример для нас — область фантастики, и критерии, и оценки у нас иные. Вот пройдёт десять-двадцать лет, тогда, может, и мы в неделю будем с севом управляться. А пока у нас и сроки, и оценки — всё другое. Видишь, как моё начальство дело понимает. Неправы, конечно, да что поделать — начальство.
Так не на полях Терентия Мальцева, а в кабинете редактора газеты «Челябинский рабочий» я получил первый серьёзный урок по земледелию, уяснил себе главную тайну зауральского мага.
Однако, любезный доктор, вас, видимо, не столько дела его и его система земледелия интересует, сколько образ жизни и психический склад характера, — понимаю вашу задачу и постараюсь именно об этом написать, хотя, признаться, тут-то и заключена для меня большая трудность. Об образе его жизни можно сказать просто и одним словом: Терентий Семёнович — простой деревенский человек, и видом своим, и привычками, и манерой говорить и мыслить. Он живёт в обыкновенном крестьянском доме, у него как и у других — двор, палисадник, огород… И все хозяйственные работы он производит сам, особенно в последние годы, когда дети его выросли, живут отдельно, а с ним осталась лишь старшая дочь Аннушка. Его часто можно видеть босиком, и даже по полям он нередко ходит босиком. А когда его спросили насчёт физзарядки, он сказал: «Ни рукой, ни ногой я не махну зря».
Но я отвлёкся, вернусь к нашей первой встрече. В полдень мы возвратились с полей и Терентий Семёнович пригласил меня обедать. При этом сказал: «Хозяюшки нет, в город уехала, — так мы сами, чем Бог послал».
Ели мы кашу, кажется овсяную, и пили чай. Грел он его в электрическом чайнике, а заваривал в стаканах.
Помню, меня поразило множество книг на его половине; старые шкафы были забиты. Терентий Семёнович оживлённо и охотно высказывал мысли обо всём, чего мы касались, быстро находил нужную книгу и зачитывал высказывания мудрецов. Эрудиция его была необычайной, знания удивительны, но вот что бросалось в глаза: обо всём он говорил просто, всё перекладывал на характерный крестьянский лад и мужицкую манеру выражаться. Не вполне я тогда понимал, что эта предельная простота, отличающая мир простонародья, и есть та самая счастливая особенность мальцевского ума, позволяющая ему продираться сквозь дебри академических прений и наукообразных дискуссий о методах земледелия, высветлять зёрна подлинных знаний и постигать истину. Вспомнил я, как в одном из писем жене Л. Н. Толстой заметил: «От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность».
Прирождённая пытливость и глубина ума в сочетании с простотой и логикой речи помогали Мальцеву приобретать знания и убеждать других в своей правоте. Этот великий самоучка, никогда не переступавший порог школы и ставший почётным академиком ВАСХНИЛ, разработал такую стройную и широко разветвлённую систему земледелия, которая вот уже десятилетия выдерживает экзамен в практике хлеборобов. В системе Мальцева ошибок не обнаружено. Однако я снова отклонился от своей темы, — вернусь к нашему предмету.
До вечера я писал корреспонденцию, а Мальцев сидел за столом и что-то читал. Около семи часов вечера он заварил свой чай в стаканах и, предлагая мне, сказал:
— Чай — моя слабость. Я, знаете ли, очень люблю чай.
Подумав немного, заговорил:
— Мои сверстники, друзья юности, завидуют мне, говорят: ты, Терентий, двужильный какой-то, бегаешь по полям, ровно жеребчик, а мы, вот видишь, на завалинке кости греем, ноги едва передвигаем.
И тихо, будто беседовал сам с собой, заключал:
— Один курит, другой пьёт, а третий… и пьет и курит. А организм — он что ж — железный разве?.. У меня обочь поля берёзонька стояла, так на неё гербицидами летчик нечаянно плеснул. Листья-то и скукожились, а там и ветки посохли. А разве алкоголь или никотин — не тот же яд?..
Я этого баловства в жизни не знал. Спасибо батюшке: старой он веры был человек, в школу меня не пустил, а заветы оставил хорошие. Их четыре: не пить, не курить, в карты не играть и ружья в руки не брать.
И тут вновь ловлю себя на мысли, что всё время сбиваюсь с предмета нашего разговора — образа жизни этого человека, его взаимоотношений с собственным организмом. Но, видимо, физической культуры не существует в отрыве от нравственной; нельзя представить физически совершенного человека и в то же время духовно опустошённого, нравственно уродливого. Известно, что величайший из сынов русского народа Лев Николаевич Толстой всю жизнь совершенствовал себя в двух направлениях — в духовном и физическом. В статьях своих, в особенности же близким своим, семейным не уставал повторять: не объедайтесь, не эксплуатируйте других, работайте руками.
