— В самый раз, если Господу угодно. Ну как бы я мог не вернуться, а?.. — Он вдруг зевнул, потер кулаком глаза. — Ох, прости, что-то меня повело… Ты не уходи.
— Не уйду.
И в самом деле, разве я могу уйти? Во сне он не улыбается, вид изможденный — не сравнить даже с теми первыми днями после горячки, когда я вошла в его дом.
Я тебя люблю. Хорошо, что ты спишь и не услышишь моего ответа. Тебе этого не надо знать, а не сказать не могу, хоть шепотом. Я поняла, что именно торговал у тебя нечистый, что ты не успел ему продать.
Как король из сказки, обещавший гному «то, чего он сам у себя дома не знает», ты тоже спутал неизвестное с ненужным. Этот твой дар нечистый назвал третьим и, говоря о нем, употреблял самые уничижительные слова, как и подобает хитрому купцу — мастеру получать задешево наиболее ценное. Впору усомниться, вправду ли это дар — «легкомыслие», «уверенность в лучшем исходе вопреки природе вещей». Поди пойми, на что льстился Дядюшка. И не поймешь, пока твой супруг не возвратится живым с обратной стороны света и не скажет в ответ на все твои попреки: как бы я мог не вернуться? Тогда-то и узнаешь, что нечистый, как ему и свойственно, называл «заблуждением» догадки об истине, а твой муж — тот, для кого нет в подлунном мире верной гибели, неотвратимой смерти, чья куртка скрывает алмазную кольчугу, а беспечная ухмылка — спокойствие архангела-драконоборца… И этот дар, а не что иное, он едва не променял на твою грешную душу, Марихен.
Было ли этот его (почти свершившийся) поступок святотатством, как любая сделка с чертом, или доблестью, ибо отдавший свою душу спасет ее, — судить не служанке, сведущей в науках. Но одно знаю наверняка. Я никогда не заговорю с ним об этом, потому что говорить нельзя, потому что условием поставлено неведение. Это не поверялось логикой, но не было и откровением. Это просто было. Как восход солнца, как десять заповедей, как моя любовь и наш сын: говорить нельзя. Если нужна логика — так хотя бы затем, чтобы не побуждать его к еще более безрассудным поступкам. Ибо никто не знает, сколь велико могущество ангела-хранителя и каковы его пределы.
На другой день мы не выходили из дома: слишком донимали любопытные. И без того, кажется, всем соседям вздумалось зайти к нам по тому или другому поводу, а на поверку — чтобы узнать, вправду ли ко мне приехал муж, да вправду ли из Нового Света, да вправду ли… Но я с утра понесла в меняльную лавку два дублона.
На всякий случай я выбрала лавку вне нашего квартала. Лицо у торговца было желтое и скучное.
— Испанские дублоны. Два за них дам.
— Два? Два гульдена? Отчего так мало?
— Больше не дам.
— Так я пойду в другую лавку!
— Идите в другую, госпожа, а я вам больше не дам, — сказал он с легким раздражением. Но это раздражение у него, переполненного флегмой, было как если бы другой человек ударил кулаком по столу. Я удивленно взглянула на него… и тут вспомнила. Раннее утро, черное покрывало и кольцо с жемчужиной — кольцо, которое испарилось из запертого ларца, часы спустя после того как были уплачены деньги! Воистину память на лица — важнейшая добродетель для торгового человека, но на сей раз он ошибся, монеты самые честные, не от Господа, так от кесаря… А впрочем, ему же хуже.
— Ваше дело, — холодно сказала молодая госпожа сумасшедшему меняле и направилась к двери.
Когда я подошла к дому, мне навстречу поднялся с земли огромный черный пес. Я попятилась, подняв перед собой корзину, — мне показалось, что он вот-вот набросится на меня. Он, безмолвно скаля зубы, подошел ближе. Шерсть у него была клочковатая, с репьями, а в глазах тлел красноватый огонек. Я продолжала пятиться. Господи, как мне быть? Перекрестилась бы, но боюсь пошевелить рукой…
— А ну пошел вон, сучье отродье!
Пес поджал хвост и оглянулся.
— Ступай вон, говорю, пока по башке не дали! — Мой муж спрыгнул с крыльца и отнял у меня корзину. Пес потрусил прочь. — Сердце мое, так ты боишься собак?! Вот никогда бы не подумал!
— Собак? — А ведь верно, когда я рассказывала Кристофу про Дядюшку, то начала со встречи у церковной ограды — мои отношения с уличными псами показались мне недостаточно важной материей, чтобы обсуждать их с учеником отца. Не рассказала о псе и позже и, правду говоря, до сего дня не вспоминала о нем. — Нет, но только таких… больших.
Кристоф засмеялся:
— Ну, благо мне, хоть чего-то боится моя храбрая женушка! Хоть на что-то я тебе нужен — собак гонять! Пойдем в дом, каша стынет.
Держась за руки, мы поднялись на крыльцо. В дверях я оглянулась.
Черный пес бежал по мощеной улице навстречу юноше, который вышел из переулка и поднял руку, закрывая глаза от низко стоящего утреннего солнца. Парень был без шапки, кудри вспыхнули золотым огнем.
«Карл!» — хотела я его окликнуть, но тут же подумала, что обозналась.
Auerhahn — «глухарь» (нем.)
Игра слов: уменьшительное от «Кристоф» может значить и «дурачок», «тупица».
