хотя и ждала уже ребенка, как говорится, со дня на день.
– Куда же глядели атамановы сотоварищи? – терзался этими безответными вопросами Михаил. – Почему не уберегли Степана Тимофеевича? Почему не предугадали нападение на Кагальницкий городок?
– Должно, не в их пользу силы разложились на Дону, милый Михась! После конфуза под Синбирском и на Урени в зиму затих мужицкий бунт.
– Вот-вот, в этом и была ошибка казацких походных атаманов, что дали время Корниле Яковлеву собраться с силами, многих казаков посулами переманить на свою сторону… Эх, почему меня не было в тот час пообок со Степаном Тимофеевичем? Меня и моих конных стрельцов! Ежели бы и не одолели Корнилу, то атамана отбили бы и на Яик, к Максимке Бешеному препроводили бы…
И не усидел в тиши усадьбы Михаил, когда узнал, что в конце мая Степана Разина под сильной охраной повезли с Дона на Москву. Он не упрашивал княгиню Лукерью отпустить его, но она по глазам поняла: если не даст согласия на отъезд, если Михась хотя бы издали не попрощается со Степаном Тимофеевичем – он себе этого не простит до конца дней своих. И в один погожий вечер, переодевшись в форму драгунского ротмистра, с документами на имя князя Михаила Пушкарева, вместе с дядей Семеном, который решил побывать в Москве, а потом возвратиться домой, Михаил покинул усадьбу, хотя знал, что, быть может, скоро у него появится сын.
– Езжай, милый Михась. Обо мне не будь в тревоге, я чувствую себя хорошо, кормилица Марфуша в свое время принимала роды у моей матушки, примет и у меня, – княгиня ласково обняла Михаила, на прощание перекрестила. – Доведется увидеть Степана Тимофеевича и словом перекинуться, скажи, что я за него молить Господа буду, чтобы смерть ему выпала легкая…
И вот теперь, спустя три с лишним месяца, едва ступив на надворье усадьбы, Михаил задал жене этот вопрос: «Кто?» Княгиня Лукерья радостно разулыбалась, похлопала ладонью мужа по груди против сердца и успокоила:
– Богатырь родился, милый Михась! Ликом в тебя, а горласт, будто походный атаман Ромашка Тимофеев! Горазд кричать, так что и на том берегу Оки слышно. Идем, идем в дом, муженек, поздоровайся с нашим маленьким Никитушкой. Идем, братка Ибрагим! С дороги примете баню, а опосля и поведаете нам, что и как было на Москве. Здесь такие страшные слухи витали, что и верится с большим трудом.
Ибрагим, передав повод коня краснощекому Антипке, с горестью сказал, шагая вслед за княгиней к крыльцу дома:
– Ах, сестра Луша, никакой страшный слух не страшнее того, что мы с братком Мишей видели на Москве. Умирать буду – не мамку с отцом увижу, а нашего атамана на плахе! Лучше бы его кто из побратимов пулей убил еще там, на Дону… – и умолк, опустил скорбью искаженное исхудавшее смуглое лицо и безмолвно последовал в дом за княгиней и Михаилом.
Пополудни, после бани и сытного обеда, когда собрались в горнице все близкие, Михаил долго рассказывал о своих безуспешных попытках с пятницы 2 июня до вторника 6 июня хоть как-то увидеть Степана Тимофеевича, которого вместе с братом Фролом посадили в пыточную Земского приказа. За приличное вознаграждение Михаилу удалось узнать от подьячего Кондратия, которому велено было записывать все покаянные вопли казацкого атамана, что Разину связали руки за спиной, подняли на дыбу, а затем два заплечных дел мастера ухватили его за ноги и так рванули его вниз, что руки вывернулись в суставах, и атаман повис, полусогнувшись, головой вперед.
– Атамана били кнутом, по голой спине водили раскаленным железом, сутками по капле лили на голое темя холодную воду, а от него ни единого стона… Жаловался Кондратий, ему без дела пришлось несколько дней задыхаться в гиблом подвале. – Михаил сделал глоток терпкого свекольного кваса, глянул на молчаливого горбоносого Ибрагима, который то и дело оглаживал длинные черные усы, маленькими глотками попивая хмельную медовуху – квас он так и не смог приучить себя пить. – Когда объявили о предстоящей казни Степана Тимофеевича, я заранее пробрался сквозь толпу к Лобному месту. Боялись бояре, как бы люд московский не отбил атамана у палачей, – вокруг помоста в три ряда стояли в переулках солдаты отборных полков, на улицах стрелецкие сотни в боевом порядке, а к месту казни пропускали только знатных вельмож, стрелецких командиров да иностранцев, чтобы отписали своим государям про то, что великий бунт в Московском царстве успешно подавлен, а предводитель сурово наказан. Толкаюсь я безбожно, продираюсь к Лобному месту в надежде увидеть лицо атамана. Иные уступали дорогу молча, не решаясь ругать драгунского ротмистра, а иные норовили и в ответ двинуть локтем, да этих я в толкучке лихо одаривал ударом кулака под ребра, так что и дух у них перешибало. И вот вижу – впереди персидский тезик едва не на голову выше меня вздыбился. Туда-сюда, не обойти. Пытаюсь сдвинуть, а он, не оборачиваясь, так по-персидски руганул меня, что я попервой оторопел, а как пришел в себя, шепчу ему в ухо: «Кунак Ибрагим, это ты?» Видишь, Лушенька, этот «перс» теперь ласково улыбается, а в тот миг едва не придушил меня, ручищами охватил по поясу: «Братка Миша, ты как здесь?» Я ему, опять же встав на цыпочки, в волосатое ухо шепчу, чтоб руки ослабил и на землю меня поставил, да чтоб стрельцов не всполошил. Теперь мы вместе с побратимом принялись толкать всех, пока не встали за спинами солдат, едва ли не в десяти шагах от Лобного места. А вскоре подъехала телега с опорами, а в ней Степан Тимофеевич и Фролка, в цепях скованные…
– Каков он был, Степан Тимофеевич? – тихо спросила побледневшая от услышанного княгиня Лукерья, хотя и понимала, что после пытошной вряд ли кто выглядит по-человечески.
В углу горницы, прижавшись правым боком к молчаливому Антипке, без звука, одними слезами плакала сердобольная Дуняша, а Филипп лишь стиснул зубы и сурово глядел в пол: ему вроде бы и не с руки печалиться за казацкого атамана, от войска которого он получил такое увечье, а все же жаль человека, терпевшего такие муки. Иное дело, если бы просто застрелили или, на худой конец, повесили – раз и готово!
– Телом измучен тяжко, но атаманскую гордость палачам сломить не удалось. Поначалу я не мог взять в толк, для чего рядом с Лобным местом острые колья вкопаны, лишь потом, по прочтении приговора… Дьяк с седой бороденкой, весь какой-то напуганный, надрывно кричал над молчаливой толпой длинный приговор, а галчата на ближних деревьях, словно передразнивая того дьяка,
