Па лице священника выразилась глубочайшая озабоченность. Найти решение не представлялось возможным. Его стараниями утверждены тридцать имен, их освобождение одобрено императором. Он не видел, как можно внести изменение в этот документ, не рискуя при этом погубить все дело.
— Увы, — печально объявил он, — то, о чем ты просишь, невыполнимо. Поверь, так можно вообще все испортить.
— В таком случае, — сказал Зефирий, — его освобождение взамен на мое!
— И не думай! — закричал Калликст. — Это же чистое безумие!
— Он прав. Твое место в Риме, рядом со Святым Отцом. Ты нам нужен.
Зефирий упрямо покачал головой и указал на свою ногу, замотанную грязными, липкими тряпками.
— Видишь? В Риме пользы от меня будет не больше, чем здесь. Я искалечен, мои кости мало-помалу загнивают. К тому же, по правде говоря, мне, похоже, долго не протянуть.
— Зефирий, ты потерял разум, — протянул Калликст. — Тебе отлично известно, что я за человек. Самый заурядный вор. Твое спасение стоит куда больше моего. Ты отправишься с нашими братьями в Рим. Как только доберетесь, у тебя будет здоровая пища, подобающий уход, пройдет месяц-другой, ты окрепнешь, еще сто лет проживешь. А меня предоставь моей судьбе.
Зефирий сжался, почти по-детски застыл в горестном молчании. В наступившей тишине стало слышно гудение водяных колес с черпаками.
— Мне придется вас покинуть, — объявил Иакинф. Вид у него был несколько потерянный. — У меня ведь даже нет разрешения повидать вас, я должен был просто вручить список начальнику рудника. Это ему я обязан тем, что смог немножко с вами потолковать.
— Я его знаю... — пробормотал Зефирий. — Это человек, не совсем лишенный чувства... Может быть, если...
Опережая его вопрос, Иакинф воскликнул:
— Нет! Он ничего не может сделать для Калликста, это бы значило рискнуть собственной жизнью.
— Но ты же принадлежишь к императорскому двору. А стало быть, как-никак наделен известным влиянием!
Иакинф собрался ответить, но не успел. Фракиец, который до этого сидел, нахохлившись, вдруг выпрямился:
— Может быть, есть выход... — сдавленным голосом начал он.
Оба собеседника недоуменно уставились на него, и тогда он спросил священника:
— В этом списке есть некто Базилий?
Тридцать шесть часов спустя приверженцы веры Христовой уже плыли в Остию. На перекличке ни одно из названных имен не осталось без отклика.
Сидя на палубе, прислонясь спиной к главной мачте онерарии, а согнутые колени подтянув к груди, Калликст думал, что Марсия уже во второй раз, пусть косвенно, спасает его. Его взгляд был неотрывно устремлен на волнистую линию берега. Ее уже можно было хорошенько рассмотреть за бортовыми леерами.
Остальные двадцать девять освобожденных узников сгрудились поблизости, здесь же па палубе. Молчаливые, с задубевшими от ветра лицами, как и он сам, они были неким подобием живых мертвецов, чудом спасенных в своп последний час. Что до него, Калликст предполагал, что занять место покойного Базилия он смог не без попустительства начальника каторги. Подкупа не было. Благоприятную роль сыграло положение, которое Иакинф занимал при дворе Цезаря.
Италия... Скоро он увидит Рим... Мысли его вновь обратились к Амазонке. Что с ней сталось? Все ли еще она остается узницей этой позолоченной клетки, пленницей своих убеждений, настолько же закованной в цепи, насколько он сам был несвободен на этом острове кошмаров?
Он оглянулся на Зефирия. Глаза его друга были закрыты, на лице проступило странное выражение, а пальцы вцепились в перекладину из сучковатой древесины, чтобы не потерять равновесие при бортовой качке.
— Когда мы прибудем в Рим, я и там смогу остаться твоим викарием? — внезапно спросил Калликст.
Зефирий открыл глаза, удивленно посмотрел на него:
— Разве ты не собираешься вернуться в Александрию?
— Думаю, в Риме я буду нужнее. Климент и иже с ним могут без меня обойтись. А я бы хотел остаться с тобой.
— Ну вот, значит, мы вместе надолго.
— Тем не менее учти: папа Виктор, похоже, не питает ко мне особого расположения.
— Ничего не бойся. Его можно переубедить, это я беру на себя. А если из-за твоего прошлого папу будет стеснять твое пребывание в Риме, я, кажется, припоминаю, что невдалеке от столицы есть маленький порт, в тамошнем селении живет община наших единоверцев. Как мне известно, им всегда не хватало священника, который бы наставлял их в делах повседневности. Я уверен, что Святой Отец не сочтет неуместным, если ты поселишься там.
4 декабря 192 года.
Марсия была одной из немногих женщин, принятых в гладиаторскую школу, расположенную на Целиевом холме и именуемую Лудус Магнус, что можно понимать и как Большая, и как Жестокая Игра.
Сказать по правде, с некоторых пор, если она хотела получить возможность повидать императора, ей приходилось отправляться туда. За последние недели он проводил в этой школе все больше времени, настолько, что однажды вечером Марсия шутливым тоном заметила ему, что свое царствование он закончит скорее в качестве гладиатора, нежели в роли Цезаря. Коммод и глазом не моргнул, даже не улыбнулся. Мрачный, издерганный, он стал невосприимчив, словно утес. Проявлял дикую недоверчивость, склонность к оскорбительным, непредсказуемым выходкам, словно чувствовал, что его окружают заговорщики, на него нацелены кинжалы, его подстерегают отравители. Только в Лудус Магнус, среди любезных его сердцу гладиаторов, он, по-видимому, хоть малость оттаивал, обретая в иные мгновения веселый нрав дней былых.
Носилки Амазонки остановились перед казармой семьи[62]. Марсия со вздохом встала и бросила серебряный денарий рабу-глашатаю, которому полагалось бежать перед носилками, имея в руках трость с набалдашником из слоновой кости, выкликая имя и титулы хозяина. Раб поблагодарил и удалился со множеством поклонов.
Не медля более, молодая женщина миновала портал и вошла во двор школы в тот самый момент, когда с неба стали падать первые капли дождя. Подняв глаза, она с отвращением посмотрела на тяжелые серые тучи: очень уж не любила разгуливать нагишом в декабрьскую стужу. Но сегодня у нее не было выбора. И тут она осознала, что атмосфера вокруг нее какая-то необычная.
Не в пример обычным дням, двор был пуст. В крытой галерее, выходившей во двор, она заметила скопление народа. Заинтригованная, пересекла широкую квадратную площадку двора. Песок, влажный от недавнего дождя, противно налипал на подошвы сандалий; ей казалось, что вокруг не осталось иных звуков, кроме его поскрипыванья при каждом ее шаге. Она пошла быстрее, не в силах скрыть тягостного напряжения, овладевавшего ею теперь всякий раз, когда приходилось иметь дело с императором.
