Марсия накинула шаль, скромно пряча лицо, чтобы не быть узнанной. В какое-то мгновение она поймала себя на том, что чувствует зависть к блаженной тупости, которой, казалось, наслаждается этот народ. Империя на пороге развала, Рим осквернен варварами... а довольства этой толпы, видимо, ничто не омрачает, лишь бы ее не лишали удовлетворения двух основных потребностей: хлеба и зрелищ.
Впрочем, молодая женщина тотчас снова обрела некоторую присущую ей объективность, вспомнив, как безотрадно существование маленького человека. Если бы не бесплатные раздачи зерна, большинству римлян просто нечем было бы утолить свой голод. Зрелища, по сути, были для них единственным средством, чтобы хоть ненадолго забыть о ничтожности своего существования. И если народ не восстает против тиранов более сознательным образом, причина в том, что их дикие выходки его не слишком затрагивают. Как бы там ни было, это ведь не к простым людям однажды утром вваливаются офицеры преторианской гвардии с сообщением: «Цезарь желает, чтобы ты умер!».
Нет, жертвы Коммода принадлежат к куда более привилегированным слоям — это патриции, знать. Ныне сын Марка Аврелия ведет себя во всех смыслах так же, как его предшественники, чьи имена Нерон, Калигула или Домициан.
Разумеется, Марсия не могла не задуматься и о своем собственном положении. Она все явственней чувствовала себя приговоренной, а свою жизнь — не более чем отсрочкой. И однако всеми силами души гнала прочь эти страхи. Коммод слишком любит ее. Но разве он не любил также и свою сестру Луциллу? Ту самую Луциллу, которую без малейших колебаний велел удавить в ее дворце на Капри.
Сказать по правде, если бы молодая женщина прислушалась к своему внутреннему голосу, она бы уже взошла на корабль, уплывающий в Александрию. Александрию, где Калликст, быть может, все еще ждет ее...
— Мы прибыли, божественная, — возвестил старший носильщик.
Оторвавшись от своих раздумий, Марсия сошла с носилок, раздраженно бросив:
— Избавь меня от этого прозвища, сделай одолжение!
Она прошла под монументальной аркой ворот, быстрым шагом пересекла атриум, потом перистиль, где мрачно высились оголенные зимние деревья. Она направилась в свои покои, но не доходя двух шагов скорее угадала, чем увидела нечто вроде белой тени, прячущейся за одной из колонн портика.
— Кто здесь? — тревожно окликнула она. Ни слова в ответ.
Ледяная дрожь пробежала у нее по спине. Соглядатай? Убийца? Молодая женщина рассердилась на себя: с чего это она стала такой боязливой? Попыталась усмирить беспорядочное биение сердца. Решительно двинулась вперед, вгляделась в смутный силуэт и, узнав мальчика-прислужника, само имя которого намекало на нежную привязанность к персоне властителя, воскликнула с облегчением:
— Филокоммодус! Но почему ты прячешься?
Лицо ребенка было покрыто смертельной бледностью, черты искажены. На щеках явственно проступали следы пролитых слез.
— Что с тобой стряслось? Тебя побили?
Она давно знала Филокоммодуса, ведомо ей было и то, что время от времени он служит любострастным прихотям Коммода или других дворцовых распутников. Поэтому, видя в нем жертву, такую же, как она сама, она взяла его под свое покровительство, стараясь заменить ему мать, которой он никогда не знал. И хотя он поначалу отшатнулся, она притянула его к себе, обняла. Тогда он разразился рыданиями.
— Да успокойся же, малыш, — уговаривала Марсия, опускаясь подле пего на колени, — и расскажи мне о своей беде.
— Это... это не со мной беда, — пролепетал ребенок, утирая слезы маленьким сжатым кулачком.
— Не с тобой? Говори же, расскажи мне все...
Поколебавшись, мальчик вытащил небольшой свиток пергамента и протянул его молодой женщине. Заинтригованная, она повертела его в руках и сразу обнаружила, что печать украдкой отклеили — без сомнения, при помощи острого конца добела раскаленного клинка. Марсия знала эти уловки рабов. Она осторожно развернула пергамент — и тотчас почувствовала себя соломинкой, уносимой бурным потоком.
— Как... Как попал к тебе этот документ?
— Император только что занимался со мной любовью, ну, я и задремал. Но скоро меня разбудили голоса, это он разговаривал с начальником статоров, его личной охраны. Как только он заметил, что я проснулся, он сразу германца отослал, а с меня взял слово, что я никогда и никому не расскажу того, что здесь услышал. Мне было не трудно это обещать: я ничего не успел понять из того, что они говорили. Но сегодня утром, на рассвете, я его застал за писанием этого... Ты его знаешь: не в его привычках садиться за работу в такую рань. Любопытство разобрало, ну, я подождал, пока он уйдет, и прихватил этот документ.
Марсия еще раз перечитала указания, адресованные начальнику личной гвардии. Ей не верилось, что все это взаправду, она никак не могла отделаться от ощущения, будто ей снится кошмар. Однако же смысл текста был ясен и четок: речь шла ни больше, ни меньше как о том, чтобы умертвить ее, равно как Эклектуса и Иакинфа. На следующий день после сатурналий...
26 декабря 192 года.
В тот же самый день дворцовый распорядитель Эклектус повстречал в табулинуме императорского дома Эмилия Летия. Последний, едва покончив с подобающими приветствиями, спросил:
— Не знаешь, чего ради наш молодой бог вздумал созвать нас?
— Не имею ни малейшего представления, — признался египтянин.
— То, что мне, Эмилию, сие неведомо, еще куда ни шло: префект преторских когорт по нынешним временам последний, кого считают нужным уведомлять о течении событий. Но ты... Мне всегда твердили, что средоточие реальной власти находится во дворце.
— Эмилий, мне думается, ты достаточно хорошо разбираешься в том, как идут дела, чтобы не доверять болтовне такого сорта, столь распространенной среди плебеев.
Его собеседник призадумался, беспокойными движениями расправляя складки своей туники, потом сказал:
— Так и быть, больше я не стану переоценивать твое могущество. Но все-таки ты должен хотя бы знать, пойдет ли речь о делах государственных.
Дворцовый распорядитель развел руками:
— Я давно уже перестал верить в чудеса. Предполагаю скорее, что император хочет заставить нас принять участие в какой-нибудь из его новых причуд.
— Неужели его фантазия все еще не истощилась? — насмешливо скривился префект.
И впрямь за последние недели Коммод в остром приступе мании величия присвоил сенату новое неслыханное наименование, отныне он стал «Коммодианским Сенатом». А чтобы и столица не оказалась обделенной, он Рим тоже переименовал в «Коммодианскую колонию». Не удовлетворившись и этим, он дошел до того, что изменил названия месяцев, подставив вместо них те льстивые определения, которыми обычно награждали его: «Амазониус», «Инвиктус», «Гераклеус»...
