На совете земли Трубецкой потребовал утверждения решения совета первого ополчения, где еще главенствовали он с Заруцким, о передаче ему лакомой волости Вага, захваченной до него с благословения польского короля изменником Михайлой Салтыковым. Пожарский, дабы не обострять отношений перед собором, подписал жалованную грамоту наряду с другими воеводами и митрополитом Кириллом, однако поставил непременным условием, записанным в этой же грамоте, что пожалование это должно быть утверждено новым царем и следует просить о новой, уже царской грамоте за красной печатью. Поскольку испокон веку Вага всегда входила в царские владения, Дмитрий Михайлович был уверен, что такой грамоты не будет. Сам же Пожарский, когда ему предложили за заслуги перед отечеством новые земли, категорически отказался, сославшись опять-таки на будущего государя.
Впрочем, шаткость своих прав на Вагу хорошо понимал и Трубецкой в случае… если он сам не будет избран на престол. Еще не дожидаясь приезда всех членов собора, он начал путем подкупа, лести, запугивания добиваться, чтобы на соборе выкрикнули его имя.
Казалось бы, все основания для надежд Трубецкой имел: первый боярин думы, удельный князь Мстиславский и ранее не домогался трона, а теперь окончательно был скомпрометирован. О возвращении из плена Ивана Шуйского или Голицына, следующих по знатности за Мстиславским, пока шла война с Польшей, не могло быть и речи. Тайные сторонники Заруцкого из числа казачества попытались было поднять голоса за «воренка», сына Марины Мнишек, но были осмеяны москвичами и изгнаны с площади, где беспрестанно шло народное обсуждение кандидатур.
Дмитрий Тимофеевич Трубецкой по знатности мог вполне сесть на престол — ведь в жилах его текла королевская кровь: он происходил, так же как и Голицын, из рода великих князей литовских. Появился и еще один претендент — князь Дмитрий Черкасский, по родовитости соперничавший с Трубецким и столь же «прославленный» служением Тушинскому вору.
Ко дню Крещения Господня успели приехать только посланники ближних к Москве городов, но больше медлить было никак нельзя. До начала выборов духовенство для очищения духа и помыслов присланных лучших людей объявило по всему государству строжайший трехдневный пост, когда и мужчинам, и женщинам, и даже малым детям запрещалось что-либо есть.
После проведения поста избранники собрались наконец в прибранной к тому времени Грановитой палате. На возвышенном царском месте был установлен отобранный у поляков трон Ивана Грозного, украшенный самоцветами. Он должен был постоянно указывать членам собора на главное, на чем они должны сосредоточить все свои думы и действия. Под ним на лавке сидели члены правительства. Бояре и московские дворяне располагались по левую руку, духовенство во главе с митрополитом Кириллом — по правую. А вдоль стен на лавках, размещенных ступенями, расселись делегации городов: на первых лавках — дворяне и купцы, выше — посадский люд и крестьяне. Лицом к правительству, у противоположной стены — начальники земского ополчения и казацкие головы.
Поднявшись, митрополит Кирилл благословил собрание и зачитал грамоту:
— «Москва от польских и литовских людей очищена, церкви Божий в прежнюю лепоту облеклись, и Божие имя славится в них по-прежнему. Но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься о нем и людьми Божиими промышлять некому; без государя вдосталь Московское государство разорилось все: без государя государство ничем не строится, и воровскими заводами на многие части разделяется, и воровство многое множится».
Митрополит вернулся на свое место, и воцарилась сторожкая тишина. Пожарский вопросительно взглянул на Трубецкого: следовало тому, как формальному главе правительства, сказать свое слово. Но тот почему-то медлил. Впрочем, почему, стало ясно через несколько мгновений. Откуда-то из угла выкликнули:
— Хотим на царство боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого!
— Он здесь самый родовитый!
— От Гедиминовичей!
Трубецкой приосанился было, но продолжал хранить молчание. Тем временем в палате вдруг начал нарастать враждебный гул. Трубецкой в тревоге повернулся к боярам. Те отрицательно мотали головами в высоких горлатных шапках. Их мнение выразил боярин Морозов, который, поднявшись с лавки, выкрикнул, заглушая гул:
— Есть и познатнее Митьки Трубецкого, да и попрямее!
— А где наши старшие бояре? — громко вопросил, будто не ведая, сидевший рядом с Морозовым Иван Никитич Романов.
Пожарский нахмурился, но, чтобы не возбуждать собравшихся, ответил с усмешкой:
— На богомолье уехали, свои грехи замаливать.
По палате прокатился хохот. Трубецкой тем временем с настойчивой надеждой глядел в упор на своих атаманов, но те лишь ухмылялись в вислые усы. Их желание посадить на престол «воренка» не осуществилось, но и своего воеводу они слишком хорошо знали. Не выдержав, один из них выкрикнул:
— Где уж тебе, сокол наш ясный, Дмитрий Тимофеевич, на царстве усидеть, коли ты и войском своим командовать не сумел!
Гомон усилился, когда кто-то выкрикнул имя Черкасского.
— Этого нам и подавно не надобно!
Поднялся Пожарский, жестом восстанавливая порядок.
— Не об этом нам сейчас спорить! Надобно решить, будем ли мы снова на царство кого-либо из иноземных королевичей просить аль будем выбирать своего, русского царя?
— Русского, русского! — раздались голоса.
— Почему спрашиваю, — повысил голос воевода, — там, за дверью, находится посол от Новгорода — Богдан Дубровский. Яков Понтусов, что продал нас полякам в Клушинской битве, а потом обманом сел в Новгороде, интересуется, будем мы звать на царство шведского королевича?
— Хватит с нас и польского королевича! — под общий хохот громогласно произнес Козьма Минин.
— Так порешили? — вопросил Пожарский.
— Так, так! Воистину так! — уже единодушно выкрикивали собравшиеся.
— Хорошо! Тогда в вашем присутствии и ответим послу. Зовите Дубровского! — приказал Пожарский стрельцам, стоявшим у дверей палаты.
Вошел Богдан Дубровский. Не ожидая такого скопления людей, он начал испуганно озираться, пока не разглядел Пожарского.
— Ну, смелее, смелее, добрый человек, — с усмешкой сказал князь. — У нас не в обычае послов обижать. Вот что мы решили на совете, запомни хорошенько и передай слово в слово своему Якову Понтусову, а тот пусть передаст королю своему Густаву: «У нас и на уме того нет, чтоб нам взять иноземца на Московское государство».
— Позволь, князь, — робко напомнил посланец шведов, — но ведь в Ярославле ты другое говорил…
