занавес. За спиной дочки проступили больничные стены и хитрое реанимационное оборудование. – Господи! Как же вы похожи…
– Папка! – на глазах Любицы выступили слёзы, – мы все очень переволновались за тебя, когда взорвался автомобиль…
– Взорвался?..
– Да! Потом туда сапёры приезжали, эксперты… Говорят – заряд маленький, но очень хитро заложен, активировался при торможении… Я сначала ничего не поняла! Машина выскочила на тротуар, летит прямо на нас. Спереди и сзади люди орут, визжат, а я стою с коляской посередине этого апокалипсиса, как дура, и не понимаю, что происходит. И тут меня кто-то ка-а-ак дёрнет, голова чуть не отвалилась… Лечу, падаю, как в замедленном кино, думаю, только бы коляску не выпустить, а в ушах колокольный звон и шёпот…
– Какой шёпот?
– Женский, ободряющий – “всё будет хорошо”. Представляешь?! Мне показалось тогда, что со мной сама Богородица разговаривает… И через мгновение по тому месту, где мы только что стояли, пронеслась машина, едва не задев коляску. Чудо, не иначе…
– Чудо, – согласился Распутин, замирая и прокручивая в уме сказанное дочкой.
– А потом как ахнет!.. Видно кому-то сильно насолила эта девица…
– Бамбуровская?
– Кажется да, я не запомнила. У неё вообще всё ОК. Живее всех живых! На тебя заявление накатала! Сказала, что ты хотел её убить и изнасиловать, причем именно в таком порядке…
Любица ойкнула, заметив бледность и испарину, выступившую на лбу у отца, замолкла, с тревогой оглянулась по сторонам и нажала на красную кнопку в изголовье кровати.
– Сколько я здесь провалялся?
– Сутки и ещё шесть часов, – вздохнула дочка, – мы боялись за твою голову, была опасность… Да какая разница… Ты пришёл в себя, и теперь всё будет хорошо, правда?
– Ты всё время говоришь “мы”. Миша тоже здесь?
– Нет, – Любица сдвинула брови, краешки губ опустились, и всё лицо моментально приобрело скорбное, жалобное выражение, – он в командировке…
Она снова оглянулась по сторонам, на этот раз воровато, наклонилась пониже и таинственно зашептала:
– Мне не говорят, где он, но я знаю. Видела один раз мельком, по телевизору, в Киеве, среди этих свидомых нацистов, в их форме… Отпустил бороду, как моджахед, не бреется, но меня-то не обманешь…
– Значит, Миша тоже… Как отец?
– Скорее, как ты. – Она посмотрела в окно и вздохнула, – что же делать, если у нас вся семья – штирлицы.
– А кто тогда “мы”? – настаивал Распутин.
– Я и Аня, мой ангел-спаситель. Это она меня из-под машины вытащила …
– Аня?
– Анна Генриховна, с вашего позволения, – раздался такой знакомый голос, и Распутины оба одновременно повернули головы к входной двери. – Здравствуйте, товарищ полковник… Честно говоря, сегодня вы выглядите гораздо лучше и привлекательнее, чем во время нашей первой встречи…
– А вы знакомы? – от природы большие глаза Любицы сделались такими огромными, что затмили собой худенькое личико.
– Любушка, – не сводя глаз с Григория, проворковала Ревельская, – сходи, подыши свежим воздухом, выпей чашечку кофе. Будем считать, я приняла у тебя дежурство. С врачом договорилась. Обещаю быть заботливой и предупредительной.
Любица внимательно посмотрела на Анну, на её строгое и в то же время чувственное лицо, увидела чуть подрагивающую руку, поправляющую безупречную причёску, особый, “липкий” взгляд, который может понять и оценить только женщина, перевела глаза на неподвижное, словно у сфинкса, лицо Распутина, заглянула в его бездонные зрачки, понимающе улыбнулась и коротко кивнула. Пожав безвольно лежащую поверх одеяла руку отца, она наклонилась ближе к подушке, словно поправляя её, и прошептала заговорщицки:
– Папка! А ты, оказывается, у меня не только штирлиц, но и… Как мне повезло… И тебе, кстати, тоже, – закончила Любица, стрельнув глазами на Анну.
Негромко щелкнула входная дверь. Аня подошла поближе к Григорию, присела на больничную табуретку, где только что сидела его дочка, долгим взглядом обволокла лицо Распутина, не проронившего ни слова.
– Ну что, товарищ полковник, история повторяется? Всё как тогда, в 1917 м, в крошечном домике на окраине Стокгольма?
Григорий молча кивнул, вздрогнул, когда на его руку сверху легла узкая ладонь Анны, теплая и слегка дрожащая, словно женщину бил озноб…
– Не хватает только фунтовой свечи у окна и пианино “Шидмайер”, - выдавил из себя Распутин, не отрывая глаз от Ревельской, боясь, что стоит ему отвернуться или моргнуть, и видение пропадет, растает в сумраке больничной палаты.
– Не только, – Анна улыбнулась и опустила голову, чтобы не выдать озорные искорки серых глаз, – в тот вечер ты рассматривал мою фигуру более бесцеремонно…
– И ты меня тогда образцово-показательно отчитала… Сказала, что я ранен не в голову, а посему нечего тут…
– Ну, сейчас этот недостаток устранён, – она рукой скользнула по забинтованной голове Григория.
– Господи, сколько же времени прошло…
– Как говорил Эйнштейн, всё относительно…
– Возможно ли такое?
– Твоими молитвами, дорогой… Ну и моими, совсем чуть-чуть… Что ты так смотришь?
– Не ожидал такого грандиозного подарка на дембель…
– Дембель?
– Отставка. Увольнение в запас.
– После того, как ты разворошил осиное гнездо, так разозлил демонов, что они полезли из всех щелей, как тараканы?! Нет, полковник Распутин. Генерал Миронов просил передать, что никакой отставки не предвидится. Всё только начинается!..
