class="p1">Очень просты эти женщины, которые создают волшебные вышивки, они совсем-совсем обычны. Вот только их работа – это действительно волшебство. У китайцев, даже занятых тяжелым физическим трудом, – почти всегда очень топкие, часто – изящные, а иногда – просто музыкальные руки. У вышивальщиц их руки – это тончайший, чуткий, в высшей степени совершенный инструмент. Часто-часто шелк прокалывает снизу топкое, едва заметное жало иголки… Покажется и тут же скроется, снова покажется, и так до тех пор, пока иголка не угадает именно в ту точку, из которой должен возникнуть очередной стежок – ни на одну десятую миллиметра ни правее, ни левее – только в этой точке. Игла блеснет в воздухе, увлекая за собой вверх шелковую паутинку, когда же эта паутинка натянется, так же стремительно и легко игла поворачивается жалом вниз, моментально пронизывает шелк и скрывается под ним, а на шелку-основе появляется еще один, один из многих миллионов, штрих-стежок…
Но искусство, легкость, прямо-таки волшебство движений вышивальщиц – это лишь только половина умения, четверть его… Глаза! Какие точные, действительно художнические глаза должен иметь человек, каким изумительным чувством красок и тончайших оттенков он должен обладать, чтобы вот так, по десятым долям миллиметра, тончайшими стежками, недоступными для самой тонкой кисти, для самого тонкого чертежного пера, штрих за штрихом создавать свою картину?!
Вышивается цветок.
Краешки его больших лепестков лишь чуть голубоваты, прозрачны, прозрачнее, чем лепестки нежного, только что распустившегося поутру цветка, у самого же стебля те же лепестки совсем темные, синева в них сверкает, но сверкает уже чем-то тяжелым, мраморным. А когда едва голубоватые прозрачные оттенки сменились этим мраморным тяжелым блеском – вы не заметили, и нужно очень тщательно, деловито и скрупулезно рассматривать вышивку, чтобы различить в пределах лепестка смену одного цвета, одного оттенка другим цветом и другим оттенком, нужно быть очень холодным и рассудительным зрителем, чтобы заметить, что в природе не бывает таких нежно-прозрачных и таких непроницаемо-синих, с каменным блеском лепестков… Да, этого не бывает в природе, и, вероятно, если бы края лепестков были еще хоть немного прозрачнее и воздушнее, а чашечка этого изумительного венчика была бы еще только немногим синее – вы почувствовали бы в рисунке выдумку мастерицы, вы бросили бы ей упрек в том, что этого не бывает, что это «слишком». Но так, как это сделано сейчас – это не вызывает у вас никаких недоумений, никаких чувств, кроме восхищения…
В соседней комнате, где ткутся на ручных станках знаменитые сучжоуские гобелены, я долго стою рядом с пожилой женщиной и слежу, как неутомимо бегают челноки на ее станке. Женщина, чуть-чуть улыбаясь краешками губ, ни на секунду не отрываясь от работы, тоже следит за тем, как я слежу за ней, за ее руками и движениями, за челноками.
Осторожно я взял в руки один из свободных челноков, а она, не поднимая глаз, протянула мне другой и сказала что-то.
Переводчик пояснил:
– Она говорит, чтобы вы подержали не тот, а вот этот, другой челнок!
– Почему?
– Потому что этим, другим, она работает уже тридцать лет… Она говорит: «Посмотрите, как челнок отполирован руками и шелком… Как он блестит на солнце!.. Ни одна краска, ни один лак не способны придать дереву такого блеска и такой красоты. Это могут сделать только тридцать лет повседневной работы…»
Старик с опущенными вниз длинными усами рассказал нам, что сорок лет тому назад он вышивал халат китайской императрице… «Она была тогда еще совсем маленькая, – сказал он, – я хорошо помню – три чи [33] и четыре цуня [34] был тот халат в длину, и я вышил на нем три солнца – одно спереди и два сзади… Хао! Я помню все это… Сейчас мне говорят, что я могу уже и не работать больше, но пока глаза мои видят – еще посижу за станком… Прихожу на фабрику иногда на четыре, иногда только на три часа, но совсем без работы, совсем без станка – не могу… Говорят, халат маленькой императрицы моей работы выставлен где-то в музее, не то в Париже, не то еще где-то… Но я-то хорошо знаю, что это была вовсе не лучшая моя работа, и очень жаль, что глаза мои ослабели, а то я соткал бы, пожалуй, такой гобелен, которому позавидовали бы все живые и мертвые императоры… Я соткал бы его для всех – пусть все, кто хочет, любовались бы им…»
Один из наших переводчиков занимает позицию, с которой можно снять старика – как он, усатый, полысевший, в простеньких очках, древний, но не дряхлый, – склонился к станку и следит, следит за бегом челноков… На морщинистом лице – выражение мудрости… Это особенная мудрость, пришедшая к человеку не из книг, не из библий, а от самой жизни, через всю его жизнь и через его неповторимое искусство…
Почему-то, когда я смотрел на этого старика, мне вдруг вспомнился портрет Горького…
Есть такой портрет: Горький за письменным столом, углубился в работу, думает, и усы у него опущены вниз…
Я долго смотрел на лица пожилых мужчин и женщин, склонившихся над станками, и мне невольно показалось, что я действительно вижу перед собой мудрецов. Мудрецов от искусства.
Мы вышли из мастерской, и вскоре нас окружила толпа мальчишек. Улочки в Сучжоу неширокие, и наша шумная ватага останавливала на своем пути всякое движение… Пешеходы жались к стенам домов, рикши сворачивали в боковые проулки, и даже большая пассажирская машина, которая чудом протискивалась между плотными рядами домов, должна была остановиться и переждать, пока вся наша компания «обтекала» ее с обеих сторон.
Никто не упрекал нас в нарушении правил уличного движения, наоборот, продавцы многочисленных пестрых лавчонок приветливо махали нам.
Мы ввалились в помещение универмага, сразу закупорив все входы и выходы; на какое-то время продавцы, не сразу поняв, в чем дело, пришли в замешательство, торговля прекратилась, но ненадолго: на втором этаже универмага помещалась выставка художников провинции, и мы быстро поднялись туда по скрипучим ступеням деревянной лестницы.
Разумеется, ребятишки тоже последовали за нами, для них в Китае нет «запретных зон». Маленькая девочка, лет, видно, шести, которая шла за нами несколько кварталов и тащила подвязанного к спине братишку, около лестницы остановилась, ловко сняла со спины малыша, поставила его на все четыре, слегка шлепнула, и он тоже бодро пополз вверх по ступеням. Наверху она снова посадила его к себе на спину и отправилась обозревать художественную выставку.
На выставке этой было картин, верно, двести пятьдесят или триста.
Снова цветы
