Наступило молчание, потом он пробормотал:
— Может быть, существует другое решение?
— Один выход действительно есть: убить императора.
— Что ты говоришь? — вырвалось у Марсии.
— Могу повторить: нужно уничтожить Коммода.
— Но как? И кто совершит такое? Уж конечно, никто из нас! Это бы значило предать нашу веру, — твердо возразил Иакинф.
— Смерть такого субъекта нельзя расценивать как предосудительное дело. Да разве вы не видите, что творится? Мы имеем дело уже не с человеческим существом, а с взбесившимся чудовищем. Убив его, мы бы исполнили целительное действие.
— Как бы там ни было, такое решение относится к области грез, — возразила Марсия. — Он под надежной защитой, упрятанный за стенами Лудус Магнус. Его личная охрана разрубит на куски всякого, кто попытается приблизиться к Коммоду. Нет никого, кто сумел бы это сделать.
— Ошибаешься, Марсия, — обронил Эклектус, странно глядя на нее. — Такой человек есть.
Когда же в ответ она устремила на него вопрошающий взгляд, он уточнил:
— Это женщина. Ты.
Амазонка буквально взвилась со своего места:
— Ну, Эклектус, на этот раз ты спятил!
— Возьми себя в руки. И постарайся рассуждать здраво. Возможность без риска подобраться к нему есть у тебя одной.
— Это безумие!
— Нет, Марсия. Безумием было бы позволить этому человеку жить. К тому же есть нечто куда более серьезное, о чем ни один из вас не подумал: речь идет уже не о нашей судьбе, а об участи тысяч других христиан.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты в самом деле воображаешь, будто Коммод удовлетворится нашей гибелью? Если он хочет расправиться с нами, причиной тому наша вера. Сама прекрасно знаешь: если бы ты согласилась стать верховной жрицей Венеры, сегодня тебе ничто бы не угрожало. Он на этом не остановится. Его фанатическое идолопоклонство наверняка побудит его расправиться со всеми, кто не поклоняется тем же богам, что и он сам. Мы станем всего лишь первыми в долгой череде жертв.
— В конечном счете, мне сдается, что он прав, — пробормотал Иакинф.
Потрясенная молодая женщина устремила на священника взгляд, полный растерянности:
— Ты ли говоришь это, Иакинф? Выходит, священная заповедь «не убий» — всего лишь звук пустой? Или ты о ней забыл?
— Я помню слова Писания, Марсия... Но сейчас речь идет о справедливой самозащите.
— Ладно, Эклектус, я тебя слушаю. Полагаю, что твое предложение — отнюдь не плод внезапного порыва. Ты уже думал об этом. И как же, по-твоему, я должна убить его?
— Вы с ним всегда тренируетесь вместе.
— Да. Но в окружении стражи или друзей-гладиаторов. При этом немыслимо предпринять что бы то ни было без риска, что тебя пронзят копьем или насадят на трезубец.
— Знаю. Но у Коммода в обычае принимать ванну за день раз пять-шесть. И это он тоже, разумеется, проделывает в твоем обществе.
— Правда. Но что это меняет?
— Если память меня не подводит, он использует такие передышки, чтобы промочить горло, и обычно велит подать несколько кубков своего любимого вина. Если так, то, думается мне...
На этом Марсия прервала дворцового распорядителя. Догадалась, каков его план:
— Яд.
— Именно.
— К несчастью, ты кое-чего не учел.
— Чего же?
— Голой женщине мудрено припрятать на себе флакончик, сколь бы он ни был мал.
— Даже такой? — спросил египтянин, просовывая два пальца под браслет чеканного золота, охватывающий его запястье.
И он извлек оттуда крошечный алебастровый сосудик, заткнутый восковой пробкой. Иакинф и Марсия уставились на него расширенными от изумления глазами, он же объяснил:
— Такой предмет легко спрятать в волосах, у тебя же пышные кудри. Тебе останется только выбрать удобный момент, чтобы сковырнуть пробку ногтем и вылить ему в кубок содержимое пузырька. Ни вкус, ни цвет вина при этом не изменятся.
Наступило молчание — ни один из троих не проронил ни слова. Марсия со всех сторон рассматривала флакон, медленно поворачивая его. Стало быть, Эклектус знал, что этот миг наступит. Флакон, припасенный заранее, говорит о многом. У нее оставалось только одно, последнее возражение:
— Ты хоть представляешь, как посмотрит на это преторианская стража?
— Марсия, — спокойно выделяя каждое слово, отчеканил Эклектус, — там с ним не будет преторианской стражи.
31 декабря 192 года.
Гельвий Пертинакс обнял Корнифицию, мысленно прося богов не карать его за непомерную удачливость.
И в самом деле, уже то одно, что он, шестидесятисемилетний, влюбил в себя женщину на добрых тридцать лет младше, было редким счастьем. А поскольку эта любовница сверх того является не кем иным, как дочерью Марка Аврелия, родной сестрой самого Цезаря, его везение воистину беспримерно.
Сколь поразительное возвышение для сына Лигурийского вольноотпущенника, торговавшего древесным углем! Оно началось еще в годы предыдущего царствования, во времена войн с маркоманами. Положение было более чем серьезно, нужда в храбрых и толковых вояках возникла такая, что перед способными офицерами открывалась ослепительная карьера, немыслимые возможности продвижения по общественной лестнице.
К концу правления Марка Аврелия Пертинакс успел стать сенатором и получить консульское звание. При Коммоде он ненадолго впал в немилость, причиной тому были придворные интриги, но вскоре его снова призвали — опытных начальников не хватало. Ныне, заменив некоего Фуска, ничем не прославленного друга Коммода, в должности префекта города, он считал, что достиг высшей точки своего преуспеяния.
Одно время, выяснив, что его жена стала любовницей знаменитого флейтиста, Пертинакс стал подозревать, что судьба от него отвернулась. Но в ту же самую пору он свел знакомство с Корнифицией.
— Ты не могла бы немного расслабиться? Хотя бы сегодня, в ночь сатурналий? — спросил он, нежно лаская лежащую рядом молодую женщину.
Из своей темной маленькой опочивальни они явственно слышали пение и взрывы грубого хохота рабов, собравшихся в триклинии. Они, как велит обычай, пировали, заняв место своих господ, уписывая жареное мясо и наслаждаясь выпивкой.
По мнению Пертинакса, его обязанности высокопоставленного чиновника не позволяли ему согласно традиции прислуживать этим людям, и он, не желая заходить так далеко, ограничился тем, что полностью освободил для них место. А утешался мыслью, что этот повод уединиться со своей возлюбленной и обеспечить себе долгую ночь любви, по сути, не хуже любого другого.
— Не сердись, — жалобно пролепетала сестра Коммода, — но меня томит ужасное предчувствие. Боюсь, что надвигается большая беда.
