другим и сами вынесли неописуемые страдания. И добились своего. Вдруг Чжу с ужасом подумала: но все трое сделали это
зря.
* * *
Обнаженная Ма перешагнула бортик бамбуковой бадьи, где принимала ванну. С волос ручьями стекала вода. Служанки вытерли ее насухо. На коже остался легкий аромат.
Едва один из евнухов Великого Хана вручил ей деревянную табличку, на которой, точно на могильном памятнике, было выгравировано имя Госпожи Шинь, она поняла, что это месть. Она посмела докопаться до тайной боли Хана, ранила, открыв миру то, что он хотел бы оставить при себе, и теперь должна быть наказана.
Трудно было выбросить из головы воспоминания об ужасной казни Болуда, осмелившегося восстать против Великого Хана. Лепестки в воде не могли перебить запах отсыревшего бамбука. Всего пару дней назад этот самый запах вызвал бы у нее приятные ассоциации с корзинами для варки на пару, составленными горкой на сковороде. Теперь ее буквально тошнило от ужаса.
Она понимала: истина в том, что Великим Ханом движет боль, но жестокость и способность к разрушению, которые он ей продемонстрировал, — тоже истина. Он уничтожил Болуда. Теперь вознамерился уничтожить ее.
Однако, чтобы уничтожить женщину, которую как подарок передают из одних мужских рук в другие, не нужно казни. Достаточно разрушить то единственное, что мир ценит в ней.
Служанки размяли все тело Ма, оттерли его пемзой. Расчесали волосы на голове, а из подмышек и с предплечий удалили едкой пастой. Припорошили кожу сияющим порошком из толченого перламутра, запятнали ногти соком, выжатым из красных лепестков, отполировали зубы древесным углем. Накрасили ей губы и лицо, причесали как юную девочку, так чтобы волосы ниспадали на спину шелковым покрывалом. Но не одели.
Ма подумала, как же все-таки дворец подстраивается под нужды Великого Хана. Стулья появляются там, где он садится, двери открываются перед его появлением, не успеет он проголодаться, еда уже возникает на тарелке. Женщин голышом заворачивают в ковер и несут в опочивальню, и это не только предосторожность против покушения. Все для удобства Императора. Ничего не надо говорить — игрушку доставят на блюдечке.
Но, делая выбор, Ма знала, что ее ждет.
Она окликнула евнухов:
— Несите меня к нему.
Сбросив покрывало, наложница спокойно стояла перед Императором. Евнухи удалились и закрыли за собой дверь. К удивлению Великого Хана, свою наготу она несла без видимого смущения. Ничто в этой девушке не соответствовало ожиданиям, и он не мог ее разгадать. Это будило в нем ненависть. У новой наложницы широко распахнутые невинные глаза и мягкие манеры. Для нее стало пыткой смотреть на смерть незнакомца — а теперь, когда ей полагается бояться за себя, она спокойна.
Гнев вспыхнул с новой силой. Как она посмела вытащить на свет его боль и сожаление, словно они имеют значение? Значение имеет только то, каков он теперь. А теперь он — тьма в центре мира, мира боли, несчастья и повсеместного отчаяния. И по-другому никогда уже не будет, потому что каждое его действие, каждый вдох творят облик мира заново.
Он холодно произнес:
— Ложись на кровать. На спину.
Он постарался увидеть в ней вещь. Вещью можно попользоваться и выбросить. И после этого она точно так же, как остальные, начнет шарахаться от него в страхе. Он Великий Хан, ничто в мире не может сопротивляться его воле, которая несет разрушение.
Наложница повиновалась. Лежа нагишом на расписанном фазанами покрывале, она разительно отличалась от безупречной Императрицы и странным образом напомнила ему всех тех девушек, с которыми он спал еще до всего — смешливых девушек, не смущавшихся толстеньких ляжек, крутых бедер, тронутой солнцем кожи. Всего, что мода объявила некрасивым. Он находил эту своевольность женственной, а их — желанными.
Его тело уже отзывалось этому желанию. Но исключительно механически, без тени былого удовольствия или чувства. Внутренне он умер, причем по собственной вине. Он взял ту часть себя, которая была предназначена для радости и нежности, использовал ее как оружие и тем самым сломал навсегда.
Хан избегал смотреть наложнице в лицо, но, стоя на коленях между ее ног, развязывая пояс халата, расшитого хризантемами и надетого на голое тело, чувствовал взгляд девушки.
— Не боитесь, Госпожа Шинь? Может, вам кто-нибудь рассказал, что иные правители не спят с наложницами против их воли и просто отсылают их, если те плачут? К несчастью для вас, мой путь к трону вытравил из меня всякое великодушие.
— Я знаю, что такое отдаваться мужчине. Уверяю вас: от этого не умирают.
В сторону притворный лоск. Теперь полюбуйся на оскал.
— Я не дам вам пощады, как бы вы ни плакали.
В коридоре раздалось слабое шуршание, и он с отвращением понял, что евнухи приникли к дверной решетке и подслушивают. Может, слов разобрать они и не могут, но надеются хоть так приобщиться к волнующему действу.
— Я и не жду пощады, — сказала она ему. Удивительно, но в ее голосе не было ни намека на жалость к себе или благородное чувство долга. Под нежностью ощущалась сталь. — Вы приложили все усилия, чтобы я поняла, кто вы такой. Вы тот, кто убивает, пытает, предает и не может перестать сеять боль и жестокость. Совершает непростительные поступки, чтобы стать достойным ненависти.
В ответ его сердце сжалось, но это была не боль, а всего лишь признание правды. Он отвернулся так, чтобы наложница все же видела ухмылку:
— Как же вы меня возненавидите после этого.
Тогда она поразила Баосяна, взяв его руку и положив себе на грудь. Прижала так, словно именно она не дает ему убежать. Теплое, мерное колыхание под ладонью. Гнев снова затопил Великого Хана. Зачем эта комедия? Он хотел вырвать у нее уродливую правду, как сделала она. С яростью, неотличимой от отчаяния, он добивался ее ненависти.
Он прижался к ней и прошипел:
— Не притворяйтесь, что хотите этого.
Его тело обещало разрушение, оно было инструментом, который должен высечь из нее страх и отвращение.
— А я и не хочу, — согласилась она и, пока Хан переваривал этот ответ, изогнулась и впустила его. Баосян погрузился туда, где она была мягкой, уязвимой, хрупкой. Он на ней, он внутри нее, охваченный холодным неподвижным отчаянием, потому что только этим и занимался, только на это и годился: разрушать и ломать.
Грудь девушки поднималась и опускалась под ним, как до этого — под его ладонью. Лицо так близко — можно поцеловать. Она не отводила от него глаз. Ни на миг. И, словно не желая показаться
