— Колокол, никонианами освященный, наземь сбросили! — радостно возвестил он и обратился к Рафаилу:
— Возьми верных людей да вино из церковных погребов на дорогу вылей. Православным урок будет, дабы лишнего не пили!
И мигом прошел на кухню.
За ним и Вертухин туда же. Он, однако, на кухне не задержался, а вскоре вышел и объявил:
— Завтрева выступаем обратно в Гробовскую.
— Этого быть не может! — вскричал Кузьма. — Вить Белобородов при всех давесь сказывал: «Идем на Екатеринбурх!»
— Я верное слово знаю, — объявил Вертухин. — Белобородов перед ним устоять не может. Идем в Гробовскую!
В сей момент из кухни с сияющей рожей вышел Белобородов. Сняв красные рукавицы, он, будто высокоблагородие, обмахнул ими свое горячее лицо и громогласно подтвердил слова Вертухина:
— Завтрева выступаем на Гробовскую!
— Да как же, батюшко!.. — вскинул руки Кузьма. — Вить ты сказал: «Урал будет мой!»
— Урал будет мой! — подтвердил Белобородов, заглядывая в пустые миски и не удостаивая Кузьму пояснениями. — А жрать вы, господа заводские, зело способны.
— Поелику силы копим в услужении твоем быть, государь и новый отец! — сказал Вертухин.
Присутствующие с почтением и робостью смотрели на Вертухина.
Вертухин победительно обвел всех глазами.
До Екатеринбурга Белобородову пришлось бы идти через Шайтанский завод, где его шайка уже была, зайдя туда с юга. Новый поход на Шайтанку стал бы для разбойников гибелью. В разоренном, наполовину сожженном заводе его ждали глад, смрад и ненависть. Живность, какая у шайтанцев осталась с осени, закололи и съели, достаток разграбили, так что стены пустые стояли. Челюсти смерти да чугунные стопы мороза поджидали там разбойников.
Допустить же преждевременного разгрома белобородовского отряда Вертухин никак не мог. Выиграй он в этой мелочи — проиграет в крупном деле.
Других дорог из заснеженного Билимбаевского завода не было — только на восток, через Шайтанский завод на Екатеринбург, или на запад, в Гробовскую крепость.
Прямой резон был направить Белобородова в Гробовскую, в которой, по слухам, все было цело и невредимо, кроме пива домашнего варенья, разбойниками выпитого без остатка.
Зарево за окнами начало угасать, но все больше стали подниматься гомон и шум. Слышались плач и стенания.
Вертухин подошел к окну. Суровые переживания тяжелили заводских людей. Иные, схватив руками голову, сидели в придорожном снегу, ничего вокруг не видя, иные, как потерявшие память, ходили беспорядочно по заводской площади, иные просто утирали слезы, стоя в отдалении.
Рафаил с верною командою таскал из церковных подвалов бочки с вином, безжалостно разбивая оные о тракт, укатанный до твердости льда. Большая сибирская дорога была в проталинах и ручьях, горящих на солнце. В одной из этих кровавых ран застрял обоз с дровами, и лошадь, презрев кнут и брань возницы, зверски втягивала ноздрями колдовские испарения.
Белобородов в изрядном беспокойстве тоже подошел к окну.
— Не обессудь, милостивый государь, — обратился к нему Вертухин, — но сдается мне, ты хватил лишнего. Вину приличествует быть в погребах, а разуму в головах. Теперь все вытекло: вино из бочек, рассудок из людишек.
И верно, едва он сие нравоучение произнес, как ближние к дороге с горячностью припали к тем кровавым ранам и начали пить из них, закусывая льдом, коим стало вино по краям этих ран. Вскорости легла и лошадь, хватая мордой пропитанный вином снег, а рядом, помирившись с ней, пристроился возница.
В другую минуту весь завод сбежался к дороге, и она почернела от зипунов и тулупов, лежащих и так и сяк, и рядами, и наперекосяк.
— Ледовое побоище! — только и сказал Вертухин.
— Стой! — заорал он на Кузьму, бегущего к дверям с железным ковшом наперевес. — Сомнут!
— Рафаил! — кинувшись на улицу, крикнул Белобородов. — Запирай подвалы!
Но пламень, притаившийся в ручьях и лужах сибирского тракта, возжег души заводских. Иные уже сели на мокром льду, мыча песни, а кое-кто и встал, шатаясь. Шапки полетели в снег, глаза горели, руки двигались. Бунт против разбойников, без толку разоривших погреба, мог начаться от самого малого толчка.
— Милостивый государь! — сказал Вертухин. — Дозволь молвить.
Белобородов важно, хотя и с поспешностью ввиду лютого положения народа, кивнул.
— Вели объявить набор в войско царя Петра Федоровича, — сказал Вертухин. — Обещай награду каждому.
— Ежели есть деньги, — добавил он вполголоса.
Белобородов вытащил из-под полы ящик с украденной церковной казной, с которым не расставался ни на минуту.
— На дворе еще обоз екатеринбургских денег, — показал он головой на дверь.
— Идем, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.
На улице те, кто послабее, лежали в лужах трупами, другие продолжали сладострастно грызть великую российскую дорогу. Кое-кто со злым веселием в глазах шатался по обочине, поглядывая в сторону белобородовской команды.
Красное промороженное солнце смотрело из-за домов косо на это отчаяние, сорока с загнутым хвостом далеко облетала испарения билимбаевского гульбища.
Вертухин вышел на пригорок и для начала поднял над головой екатеринбургский рубль в виде большой медной платы. Вертухину пришлось держать его обеими руками. Рубль была стоимость производства этого куска металла. Размеры говорили людишкам о его подлинности — такие большие деньги нигде и никто подделать не сможет.
— Десять рублей каждому, кто будет признан годным к службе царю Петру Третьему! — выкрикнул Вертухин.
Людишки подняли головы к рублю, который приветствовал всех красноватыми отблесками.
Вертухин с остановившимся сердцем ждал, какая страсть победит в заводских душах: низменная к вину или возвышенная к деньгам. Он поворачивал этот кусище металла так и сяк и даже поднялся на цыпочки, показывая все его достоинства. Внутри отливки что-то глухо постукивало. Рубль был фальшивый — должно быть, в плате сделали полость и засыпали туда окалину с чугунной чушки. По углам, как положено, красовались четыре орла, но решка посередине отсутствовала.
Нигде, конечно, такую денежку не подделают, но только не в государстве российском.
То-то он показался Вертухину на два фунта, никак не больше.
— Рубль! — возвещал он, как на торгах. — Отлит из чистейшего уральского металла! Отчеканен на Монетном дворе города Екатеринбурга! Четыре фунта отличной красной меди в полном согласии с установлением государыни о Монетном дворе нашем!
Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.
