Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.
— Кто таков? — спросил Вертухин того, который был справа.
Билимбаевец задумался.
— Немтырко Лысый, кажись? — в сомнении спросил он как бы у самого себя. — Не то Немтырко Кудрявый, — он помедлил, красным взором глядя на Вертухина, и показал на соседа: — Не то он Немтырко, а я, не знаю, кто.
Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.
Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.
После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.
Белобородов дал бабам и мальцам по пятаку и отпустил с миром.
Так или этак, а в Билимбае теперь царило спокойствие.
Вертухин в радости от победы над бунтовщиками так расчувствовался, что уронил рубль себе на ногу.
Боль была ужасная.
— В деньгах большая сила, — сказал он Белобородову, ощупывая ногу.
Тем часом в горнице под приглядом белобородовской ватажки происходили иные телесные экзерциции: приказчик Калентьев наматывал на кулак половую тряпку, чтобы дать Кузьме в морду и не повредить при этом руку. Кузьма от греха подальше отошел за ватажку и следил за его действиями из-за тяжелых спин разбойников.
— Калентьев, — увещевал он, — тебя за мордобитие отправят барской кошке хвост чесать!
— А тебя и собакой в дом не возьмут!
Пользуясь тем, что Кузьма оставил обе шпаги, Вертухина и Минеева, в углу за шкафом, Фетинья тайком от всех подхватила их и утащила на кухню.
Освободив их от полотенца, она кухонной вехоткой с великим усердием вытерла шпагу, испачканную кровью, а заодно также другую, и без того чистую. Опять завернула их в полотенце и выглянула из кухни. Лазаревич урезонивал Калентьева, ухватившись за половую тряпку. Из кулака у него капало.
Фетинья мелкими шажками прошла в горницу и поставила шпаги на место. Засим она налила в стеклянный графинчик крови от заколотой намедни свиньи и спрятала его у себя под кофтой.
Глава десятая
Хоры благолепные
Поутру Белобородов, видя разорение, кое он учинил Билимбаевскому заводу, распорядился опять открыть церковные погреба да так отворенными их оставить, дабы всяк утешиться мог. С жителями был он так ласков, что отказался от обычной своей забавы щекотать подмышками у только что повешенных и никого не повесил.
Эта его ласковость, сожженные долговые записки, отворенные погреба и другие благодеяния возымели должное действие, и с дюжину людишек нашлось таки годных к службе в войске Пугачева.
Вместе с ними в числе своей шайки он и выступил в Гробовскую крепость. В обозе были также воз медных денег, Вертухин, Кузьма, Лазаревич с приживалами и собака местного попа, польстившаяся на кусок сала, коего пообещал ей Кузьма, таща за собой по дороге на веревочке.
Белобородов ехал в возке, иные в санях, а иные верхом.
— На кой леший тебе собака?! — сердился на Кузьму Вертухин. — Она сало съест, а мы корочку осиновую грызть будем.
— Бесов отгонять станет, — пояснил Кузьма. — В сиих местах протопоп Аввакум в Сибирь проходил. Да другие святые люди. Они святым своих духом бесов отгоняли, и оных поубавилось. Ныне их опять больше, нежели пней. А в нас, государь-батюшко, нет никакой святости, одно похмелье.
— У протопопа вместо собаки была курочка, — повернул в другую сторону Вертухин. — Которая сносила в день яичко. Они им с протопопицей и питались. Нам еды взять негде. Выходит, яичко ты должен приносить. Осиновая корочка она зело твердая и горькая.
— Да разве я курица! — возмутился Кузьма.
— Не был бы ты курицей, у тебя шпаги были бы не полотенцем, а блинами обернуты.
Кузьма в расстройстве от несправедливых обвинений так дернул за веревочку, что сало ускакало под полозья и собака заметалась, утратив свои жизненные цели.
Солнце вставало из-за леса румяное и веселое, полозья саней насвистывали музыку, куржак с деревьев слетал фатою.
— Смотрите! — крикнул вдруг Калентьев. — Никак полковника Михельсона авангард?!
Сбоку меж деревьев неслось что-то черное и шумное: валились ветки, снег сыпался с вершин, будто при обвале.
— Да тебе-то какая беда? — сказал Кузьма.
Ох, Калентьев знал, какая! Под тулупом у него был медный поднос с дарственной надписью Татищева, основателя Екатеринбурга. Эту посуду он прихватил из дома, где они сегодня ночевали. Поднос площадью во всю грудь и живот затруднял его так, что ни согнуться, ни присесть, и спроси Калентьева, зачем ему медный поднос — не сказал бы. Но как можно приличному человеку уйти из чужого дома, ничего с собою не взяв!
Михельсон, чужеземец немецкого происхождения, сих обрядов не понимал, приличных людей не жаловал и, невзирая на чины, приказывал пороть, к чему охоты у Калентьева не было.
Оглянулись на бурю меж деревьев и другие. Поповская собака принялась неистово лаять. Сердца у разбойников задрожали.
Но разглядеть в лесу уже ничего нельзя было, тем паче, что сани неслись под угор и вскорости Михельсонов авангард оставили позади.
Вертухин как близко участвующий в сохранности здоровья и жизни Белобородова сидел вместе с Фетиньей и Кузьмой на возу с рублями, постелив под себя соломки. Рублей после выплаты жалованья оставалось уже немного, но окалина учиняла в них шуршание, громкое, как армия тараканов в луковой шелухе.
— Людишки свое жалованье взвесят, — меланхолически рассуждал Кузьма, дергая за веревочку с салом. — И вспомнят, кто им четыре фунта чистой меди обещал.
— Мало в тебе, Кузьма, благородных мыслей, — сказал Вертухин.
— Любезный сударь, — прервала их общение Фетинья, — в голове у меня одно сидит. Вить теперь нам виселицы не миновать, ежели не выведаем, кто господина Минеева убил.
— Это почему? — спросил Кузьма. — Я разбойникам не пособник. За что меня вешать?
— Главные разбойники — кто господина Минеева убил, — сказала Фетинья. — И ежели мы государыне не поможем злодеев схватить, пособниками их станем.
Вертухин с живостию повернулся к Фетинье и внимательно на нее посмотрел. Да не посещала ли и она Санкт-Петербург? То-то гладко говорить умеет — не простолюдинка.
Но на широком лице Фетиньи не было ничего, кроме горячего румянца, русским морозом произведенного.
— Да вить и ухватиться не за что! — сказал Вертухин. — Ежели Минеев с поручением от Пугачева сюда прибыл, кто на него посягнуть мог?
