калитке и подобрал маленький пакет. Я понимал, что он опасен для любого, кто к нему прикоснётся, но оставить его возле калитки я не мог. Поэтому, засунув кулёк за пазуху, я побежал переодевать портки. Управившись с этим делом, я снова поспешил в Кремль.
Интересно, что стражники, на мой пароль: «Боярин Фёдор Никитович Захарьин» реагировали одинаково — просто распахивали двери или убирали в сторону бердыши.
Перед дверьми разрядных палат стояли двое стражников в длиннополых синих кафтанах, из под которых торчали носки сапог. На головах у них были надеты высокие шапки из шерстяного сукна чёрного цвета. Из-под шапок по лицу, ушам и бороде ручьями тёк пот. Жара в этот день стояла неимоверная.
В палаты меня пропустили и я сразу попал в руки дьяка в буквальном смысле. Меня, услышав мой «пароль», тут же на входе больно схватил костлявыми пальцами за правое плечо некий мужик в зелёном кафтане. Схватил, и стал трясти, как грушу.
— Ты где ходишь, отрок? — орал он. — Твою работу никто делать не будет, а сама она не сложится.
Слегка опешив от неожиданности, я в психическом план «просел». Выбил он, собака, меня из психического равновесия. Но это длилось недолго. Ткнув его тупым концом маленькой плётки в подмышечную впадину так, что он ойкнул и отнял от меня руку, я пнул его правой ногой, обутой в совершено новый, не разношенный сапог, под левое колено.
Дьяк взвыл и, отпрыгнув на правой ноге, пытался огреть меня длинной палкой, что держал в правой руке. Отбив палку древком плётки я обратным махом приложил его тем же самым по лицу, сильно раскроив ему харю от лба до скулы. С правой брови и носа потерла кровь. Нос, между прочим, стал смотреть несколько левее, чем ему было положено.
— А-а-а! — заорал он. — Караул!
«Караул» в оба лица заглянул во всё ещё открытую дверь. Дьяк, наверное, специально стоял у двери и «пас» меня, потому что накинулся на меня слишком рьяно. Оба лица удивлённо раскрыли рты.
— Ты пошто на боярина руку поднял, смерд! — почему-то сказал я грозным тоном, от которого и у меня в жилах застыла кровь. Потом как рявкну, произнося каждое слово раздельно: — В казематах сгною, собака!
И тут я заметил, что из-под дьячьего кафтана стала расползаться лужа. Он взвизгнул и упал на колени.
— Не знал, не знал, Фёдор Никитич! — заголосил он. — Не вели казнить! Прости, батюшка!
— С дуба рухнул? Какой я тебе батюшка?!
Последние слова дьяка рассмешили меня и я, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, только и смог выдавить:
— Пошёл вон! Иди портки поменяй, зассанец!
Дьяк на карачках выскочил в двери и двери осторожно закрылись. Я осмотрелся. Писари тут же опустили глаза, отвернулись и… «Спрятались за работу», короче.
— Где моё место? — спросил я ближайшего писаря, стоявшего ко мне спиной. Они все стояли спиной к двери.
Он показал на пюпитр, стоявший в тёмном дальнем углу слева, заваленный свитками. Все остальные восемь писчих рабочих мест располагались напротив окон. В ближнем от двери правом углу, напротив гораздо большего, чем остальные, окна, стоял настоящий большой письменный стол, оббитый серым сукном, а за столом стоял стул с высокой спинкой с мягкой, судя по всему, кожаной спинкой. На столе лежали небольшой горкой книги и какие-то исписанные листы: то ли пергаментные, то ли бумажные, стояла чернильница, глиняный кувшин с перьями, два кувшина с водой и разных размеров кисти.
— Это его стол? — спросил я, ткнув кнутовищем в спину писаря.
Писарь, не оборачиваясь, утвердительно кивнул.
— Ну и ладненько. Вас беспокоить я не буду, сяду здесь.
— Нельзя сидеть, — вдруг сказал мой, до того молчавший, «собеседник».
— Кто сказал? — спросил я, усаживаясь на стул и пробуя его на мягкость и удобность.
На «мягком» стуле, добавляя ему мягкости, лежала и серая суконная подушечка, набитая, вероятно, овечьей шерстью.
— Он, — писарь показал обратным кончиком пера на дверь.
— Ну и Бог с ним! Как порты поменяет и вернётся, разберёмся, кто будет сидеть, а кто стоять.
За пюпитрами прыснули от смеха.
— Что за смех?! — стукнул я кнутовищем по столу. — Ну-ка всем продолжить работу!
Спины сгорбились. Перья зашуршали. Я уставился на лежащие передо мной фолианты и раскрытую книгу, лежащую на специальном настольном пюпитре. Написанное скорописью отличавшейся от обычного письма завитушками, округлостью букв и росчерками, было для глаза непривычно и читалось с трудом, но я прочитал.
«Приговор государев перед казанским походом о воеводех. В лета семь тысяч шестидесятого идучи под Казань, приговорил государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии з братьею своею со князем Юрьем Васильевичем да со князем Володимером Ондреевичем удельным и с митрополитом Макарьем, и со всем освященным собором, и бояры быти бояром и воеводам на своей государеве службе без мест.
А говорил государь бояром и воеводам, и князем, и всем дворяном, и детем боярским: идет он, государь, на свои государево и земское дело в Казани, и бояре б и воеводы, и князи, и дворяне, и дети боярские, и все служилые люди были в соединение; и их бы рознью ево государьскому и земскому делу порухи не было.
А лучитца для какова дела ково с кем послать, а хоти будет кому с кем и непригоже быть для своего отечества, и бояре б и воеводы для его государева и земского дела все были без мест.
А кому в отечестве до ково будет дело, а как служба минетца, а хто ково побьет челом и государь пожалует, тогда велит в отечестве дати счет. Так же и князи, и дворяне, и дети боярские з бояры и с воеводы в полкех все были в послушанье.
А кому ис полков лучитца послану быть для какова дела, а вперед которые будут в боярех сами или в воеводех, и им вперед тем порухи не будет, считаютца вперед по своему отечеству.
И посылает государь бояр и воевод, розсужая их, прибирает, хто дородитца и может ратной обычей содержать. Воеводам быть в полкех: большой полк больши правой руки; а правая рука болши передовова и сторожевого полку; а передовой с сторожевым равны; а в большом полку другому до передового и до сторожевого болших воевод дела нет; а левая рука меньши передового и сторожевого».
— О, как! — подумал я. — Вон откуда ещё распри княжеско-боярские идут. Что аж указ особый царём издавался. Это в тысяча пятьдесят
