головой.
– Потому что она принесла себя в жертву ради родных и короны Габсбургов… Ты меня не понял. Люди видят не будущее, которого можно избежать, сделав иной выбор. Они видят свой крест. Взгляни и ты на свой.
Второй раз уговаривать не пришлось. Франсуа, по наследству от матери, имел страсть к таинственному, хоть и скрывал это. Камердинер Гастон собрал его за одну минуту. Даже волос завивать не стал. Гоже ли заставлять императора ждать?
Закрытая карета доставила их в столицу. Не к кафедральному собору, конечно, где выставлено деревянное распятие с восковой головой, из подбородка которой на удивление легковерных горожан каждый год растут волосы. Так что после Пасхи архиепископ постригает Иисусу Христу бороду золотыми ножницами.
В крипте под дворцом шла служба. Круглый романский храм был вовсе не роскошен – напротив, тесен, чтобы едва вместить паству. Поэтому привычных скамей не было. Дед уселся на резной императорский стульчик. Внук выслушал литургию стоя.
Началось причастие. Только для двоих августейших особ. Франц привык, что дают одну облатку. Но сегодня тело и кровь Христовы соединялись вместе.
Архиепископ вынес и показал собравшимся Чашу. Ту самую. Агатовую. Похожую на блюдо. Да, она была римской. Да, в ней красной пленкой застыло вино. Но Франца не оставляло ощущение чего-то бутафорского. Ненастоящего. Точно перед ним разыгрывали спектакль.
Было стыдно самого себя. Эти люди так серьезны! Они считают, что происходящее исполнено смысла! А он? Как же увидеть, если заранее не испытываешь ни веры, ни трепета? Герцогу поднесли чашу и, прежде чем положили облатку на язык, жестом пригласили взглянуть.
Франсуа наклонил голову. Перед ним слабо покачивалось гладкое озеро в агатовых берегах. Он увидел свое бестрепетное лицо, плотно, как чужой рукой, застегнутый мундир, ленту святого Иосифа – две алые полосы на белом. И раньше заметил, чем осознал, что глаза у его отражения закрыты.
Принц отшатнулся. Золотая ложка опустилась в чашу, и в рот юноши попало совсем несладкое – кислое до горечи – вино. Он чуть не подавился облаткой. Зашелся истошным харканьем. На губах запузырилась ржавая мокрота.
Дед с жалостью глядел на него.
– Всем говори, что ты видел корону, – предупредил он. – Короткая жизнь, это еще не жизнь без трона.
Что, перевалив восьмой десяток, он мог знать о короткой жизни?
– По крайней мере, у тебя никогда не будут дрожать колени при ходьбе, – ободрил внука старый Франц. – Не придет бессонница. Не откажет память или мочевой пузырь. И утром, глядя на жену, ты не будешь задаваться вопросом, что она тут делает?
Герцог Рейхштадтский сказал бы: «Слабое утешение». Но сдержался. Пожал плечами.
– Наш Господь не одобрял гаданий. По Его воле все может перемениться.
– О, – поразился старик. – Неужели ты в одиночестве прочел Библию?
Дорога на Гродно
Слушая Долли, Александр Христофорович вспоминал донесения сына о персах и верил не каждому слову сестры. Одно видится из лондонского окна, другое из недр персидского посольства. Выходило: никто не виноват, просто стечение обстоятельств. Очень вовремя эти обстоятельства стеклись! Как раз чтобы открыть второй фронт за спиной у воюющей с турками русской армии. Даст Бог, Паскевич [26] удержит границу.
Персы, а вернее, те, кто суфлирует их действия, были уверены: мы пойдем мстить, причем немедленно. Пересечем рубеж, а там – новой войны не избежать. Но как бы ни был вспыльчив наместник, как ни близок к нему по родству (брат жены) и по службе (правая рука в гражданских делах) генерал Грибоедов [27], но государева окрика Иван Федорович послушался. Не пошел карать правых и виноватых. Сжал сердце в кулак. Терпел.
– Ты должен понять одно, – внушала брату княгиня Ливен, – этого еще не усвоили в России, но придется. Нет никаких единых «англичан» ни внутри страны, ни за рубежом. Есть официальное Министерство иностранных дел. Им управляет вовсе не король. И король вообще может не знать, что там происходит. В каком-то смысле с ним бесполезно говорить. И глупо принимать от него заверения. Там другая система…
– А премьер-министр знает? – Бенкендорфа раздражала система, где концов не доищешься. – Так не бывает, чтобы глава кабинета ни сном ни духом, когда в подконтрольной стране убивают чужого посла. Это, милая моя, серьезная штука. Чревато последствиями.
Долли развела руками.
– Есть Ост-Индская компания [28]. У нее свой флот, своя армия, свои дипломаты. В ее делах король и министерство не принимают участия. Довольствуются прибылью в виде налога. А все, что сверх него, компания собирает с контролируемой территории – ее законный доход.
Бенкендорф покусал губу. Нечто подобное Грибоедов предлагал сделать в Грузии. Не вышло. Государь заартачился. А так бы озолотились! Несколько виднейших местных родов, которые и так правят, да русские чиновники и военные власти. Войска уже есть – Кавказский корпус. Собирают дань. Кланяются ею казне. В остальном – сами себе короли. Доходное предприятие.
Александр Христофорович помнил, как тогда государь подскочил, точно его пчела укусила в седалище: «Как это? Часть империи, где мы едва-едва вводим цивилизованное право. Где есть и администрация, и полиция, и дороги – на наши деньги, между прочим – вдруг снова в хаос Средневековья! Дань собирать!» Было видно, что Никс вознамерился задать по первое число всем составителям проекта. «Сколь бы ни любил Паскевича, но это никуда не годится! Что он продвигает? – уже поуспокоившись, рассуждал император. – Отказать. Решительно отказать».
– Именно компания может быть причастна к убийству нашего посла в Тегеране, – сказала Долли.
Сомнительно. Бенкендорф пожевал губами.
– Торговля требует покоя на землях, где ты ведешь дела. Война же все поставит с ног на голову. Разорит покупателей. Прервет коммуникации. Дороги, я говорю, станут опасны для караванов.
Сестра смотрела на него, будто не понимая.
– В Лондоне надо искать след, в Лондоне! – сорвался брат. – Ты либо слепа, либо сама надела себе шоры.
Княгиня фыркнула.
– Никто в королевском правительстве не пойдет на подобный риск. Ссориться с ними! Есть общество, газеты, парламент…
– Обществу через газеты можно внушить что угодно. А парламент уже дважды одобрял посылку военной эскадры к Петербургу. При матушке-Екатерине, когда мы Измаил взяли, и при Павле [29]. Хорошо, прости Господи, что мы его сами как-то… – Бенкендорф не стал договаривать. Вместо этого он невинно предположил: – Кто помешает в третий?
Долли ахнула.
– Ты совсем рехнулся со своей подозрительностью! Так не бывает. Понимаешь, не бывает, – по буквам произнесла она.
А должна была бы помнить. В день убийства Павла сколько ей было лет? Пятнадцать. Уже немаленькая. Могла видеть, как все тогда тряслись. А потом радовались, стыдно сказать, гибели собственного царя. Позор!
Александр Христофорович выдержал паузу.
– Позволь мне делать выводы, дорогая, что бывает, а чего нет. Вот помидоры на деревьях не растут. А флоты плавают куда угодно.
Долли надулась.
С улицы донеслись голоса. Кто-то перед кем-то оправдывался. Кто-то на кого-то гневался. Почти стучал сапогами. Эти начальственные нотки ни с чем не спутать. Опыт учил Бенкендорфа, что обычно в них нет ничего хорошего. Он отворил дверь на крыльцо. Так и есть. Понурая очередь просителей. Перед ней гродненский губернатор в генеральском мундире.
