— То, что ты делал, — сказала она, — я думаю, что для этого вообще нет названия. Пока ты был… пока ты был в ней… ты пробегал руками по ее обнаженному телу и то нежно шептал, то страстно выкрикивал: «Цьянья, моя дорогая! Ночипа, любимая!» — Она сглотнула. — Ты повторял эти имена снова и снова. Два имени, которые означают одно и то же: «Всегда». Мне трудно судить, с кем ты, по-твоему, имел дело — с моей ли сестрой, со своей ли дочерью, а может, с ними обеими — вместе или попеременно. Но я твердо знаю одно: обе эти женщины по имени Всегда — твои жена и дочь — давно мертвы. Цаа, ты совокуплялся с мертвыми!
Мне больно видеть, почтенные братья, что вы отворачиваетесь от меня, точно так же, как, произнеся в ту памятную ночь эти слова, отвернулась и Бью Рибе.
Что ж, может быть, пытаясь откровенно рассказать о своей жизни и о мире, в котором я жил, я порой говорю о себе больше, чем знали обо мне самые близкие люди, и, возможно, даже больше, чем я сам хотел бы знать о себе. Но я не отступлю, не стану переиначивать свой рассказ и не буду просить вас вычеркнуть что-либо из вашей хроники. Пусть уж все остается как есть. Когда-нибудь все это сможет послужить в качестве исповеди перед Пожирательницей Скверны, ибо в отличие от этой доброй богини христианские отцы предпочитают более короткие признания, чем мое, а покаяния, напротив, налагают такие долгие, что остатка моей жизни может и не хватить. Христиане не слишком терпимы к Человеческим слабостям, наша Тласольтеотль была терпеливой и всепрощающей.
Но о той ночи, которую я провел с Малинцин, я поведал только для того, чтобы объяснить, почему эта женщина до сих пор жива, хотя после этого я возненавидел ее пуще прежнего. Моя ненависть к ней усугубилась из-за того презрения ко мне, которое я увидел в глазах Бью и которое впоследствии испытывал к себе сам. Однако, хотя возможности для того мне предоставлялись, я никогда больше не предпринимал попыток покушения на жизнь Малинцин и никоим образом не стремился помешать осуществлению ее честолюбивых планов. Она тоже не вредила мне, возможно просто потому, что ей больше не было до меня дела. Ибо если эта женщина со временем оказалась среди самых видных особ Новой Испании, то я, напротив, превратился в человека незначительного, не стоящего ее внимания.
Я уже говорил, что Кортес, возможно, любил эту женщину, ибо он продержал ее при себе еще несколько лет. Он не пытался ничего скрыть, даже когда сюда из Испании неожиданно приехала его давно покинутая жена, донья Каталина. Правда, эта самая донья Каталина умерла через несколько месяцев по прибытии, причем если одни приписывали ее смерть разбитому сердцу, то другие называли куда менее романтические причины. Кортес даже назначил официальное расследование, полностью очистившее его от всяких подозрений в убийстве жены. Вскоре после этого Малинцин родила от Кортеса сына Мартина. Сейчас мальчику почти восемь лет, и, насколько я понимаю, он скоро отправится в Испанию учиться в школе.
Кортес расстался с Малинцин лишь после своего визита ко двору короля Карлоса, откуда он вернулся в качестве новоиспеченного маркиза дель Валье и с молодой супругой маркизой Хуаной под ручку. Правда, он позаботился о том, чтобы брошенная Малинцин была хорошо обеспечена. От имени Короны Кортес даровал ей внушительного размера земельные владения и выдал бывшую наложницу замуж по христианскому обряду за некоего Хуана де Харамильо, капитана испанского корабля. К сожалению, в скором времени услужливый капитан потерялся в море.
На сегодняшний день приснопамятная Малинцин известна и вам, почтенные писцы, и сеньору епископу как вдовствующая сеньора донья Марина де Харамильо, владелица внушительного, занимающего целый остров, имения Такамичапа, неподалеку от городка Эспириту-Санту. Прежде городок назывался Коацакоалькос, и остров, пожалованный ей Короной, находится посреди той самой реки, из которой некогда рабыня по имени Первая Трава зачерпнула мне ковш воды.
Донья Марина живет лишь потому, что я позволил ей жить, а позволил я ей только потому, что в ту ночь короткое время она была… в общем, она была кем-то, кого я любил.
Либо испанцы оказались настолько глупы, что им не терпелось опустошить Сердце Сего Мира, либо же они решили продемонстрировать жестокость и беспощадность, надеясь посеять в нашем народе ужас и парализовать всякую волю к сопротивлению, но, так или иначе, смертельный огонь из установленных на крыше пушек они открыли еще до наступления темноты. Едва отгремели залпы, как на площадь ринулись солдаты со стальными мечами, и началась страшная резня, однако наши воины к тому времени еще не собрались, поэтому жертвами испанцев пали более тысячи женщин, девушек и детей. Боеспособных мужчин погибло не более двух десятков, а из числа благородных воителей и представителей знати, задумавших восстание, вообще не пострадал никто, тем более что испанцы не предприняли попытки выявить и покарать вождей заговора: учинив бойню на площади, они не решились углубляться во враждебный город и отступили Во дворец. Чтобы извиниться за провал своей попытки устранить Малинцин, я не пошел к военному вождю Куитлауаку, который, по моим предположениям, должен был рвать И метать от ярости и досады, а предпочел отправиться к принцу Куаутемоку в надежде, что тот отнесется к моему упущению более снисходительно. Я знал принца еще мальчиком, когда он со своей матушкой, первой супругой Чтимого Глашатая, бывал в гостях у нас в доме в ту пору, когда еще были живы его отец Ауицотль и моя жена Цьянья. В то время Куаутемокцин считался наследником трона Мешико, и лишь несчастное стечение обстоятельств помешало ему стать нашим юй-тлатоани вместо Мотекусомы. Поскольку сам Куаутемок был не понаслышке знаком с разочарованием, мне подумалось, что он может проявить сострадание, восприняв провал моей попытки помешать Малинцин предупредить белых людей не столь сурово.
— Никто не винит тебя, Миксцин, — сказал он, когда я рассказал ему, как она избежала яда. — Конечно, ты оказал бы услугу Сему Миру, избавив его от этой изменницы, но особого значения твоя неудача так и так все равно не имеет.
Озадаченный, я спросил:
— Не имеет значения? Почему?
— Потому что это не Малинцин предала нас, — ответил Куаутемок. — В этом ей не было нужды. — Он поморщился, как от зубной боли, и добавил: — Это сделал мой незаслуженно возвеличенный родич. Наш Чтимый Глашатай Мотекусома.
— Что? — воскликнул я.
— Видишь ли, Куитлауак, как мы и условились, пошел к белому вождю Тонатиу Альварадо и попросил того дать разрешение на проведение церемонии праздника Ицтокуатль. Как только Куитлауак покинул дворец, Мотекусома предостерег его, заявив, что здесь кроется какая-то уловка.
