— К тому же глуп, если собирается сам возглавить наступление, — добавил аль-Адиль, довольно потирая руки от предвкушения, что анжуец падет под градом мусульманских стрел.
— Отвага и безрассудная храбрость — лишь оттенки одного цвета, брат, — пожав плечами, ответил Саладин. И внезапно помрачнел. — О Мириам ничего не слышно?
Аль-Адиль скривился. Ему поручили неприятную миссию — руководить переговорами об освобождении иудейки, но его посланники каждый раз возвращались с пустыми руками.
— Ее держат в королевском шатре. Король отказывается отпускать ее.
Саладин кивнул. Затем наклонился и едва слышно прошептал:
— Если меня сегодня убьют, я надеюсь, что ты ее спасешь.
Это не было просьбой. В голосе Саладина звучало нечто такое, что омрачило сердце аль-Адиля. Его брат всегда перед сражением вел себя так, как будто их победа неизбежна, даже когда все было против него. Но сейчас Саладин, похоже, не только был готов к смерти, но и говорил так, словно радовался возможности умереть. Аль-Адиль повернулся, чтобы возразить брату, но заметил странный свет в глазах султана, который охладил его пыл. Так и непроизнесенные слова застряли у курда в горле.
— Мне не нравится эта еврейка, но я люблю тебя, мой брат, — наконец произнес аль-Адиль. — Клянусь, она доживет до глубокой старости, нежась в тени египетских садов.
Саладин удовлетворенно кивнул.
— Иншалла. Да будет на то воля Аллаха.
Султан встал и повернулся к ожидающим легионам, собравшимся вокруг командного возвышения. Обычно в такие минуты, когда легкий ветерок военного конфликта грозился перерасти в ураганный шторм, султан выступал с напутственной речью, тщательно продуманной и призванной подбодрить перед сражением солдат. Но сегодня он просто встал перед войском, без огня и гордости, но исполненный непоколебимым, искренним бесстрашием. Взглянул на лица своих военачальников, потом посмотрел в глаза простых солдат, которые обожествляли его, считая живой легендой, и, наконец, произнес слова, идущие, как понял аль-Адиль, прямо из сердца:
— О, воины Аллаха, слушайте меня! Целых пять лет мы ведем с франками безжалостную войну за господство на Святой земле. И все это время я видел бесчисленное множество мужчин, которые, как и вы, не зная страха, шли на смерть. Сколько наших братьев, у которых есть жены и дети, мы сегодня еще похороним? Сколько матерей заплачут, узнав, что чада, бывшие когда-то прекрасными младенцами, сосавшими их грудь, будут гнить в безымянной могиле в пустыне и история забудет их имена? Вы все знаете, кто я. Однако я боюсь, что не знаю большинства из вас. И поэтому мне неимоверно стыдно. Не только за себя. Я с презрением взираю на каждый трон на этой земле, где вольготно сидит человек и посылает других на смерть, даже не зная их имен. Но такова правда жизни, друзья мои. Короли отдают приказы, а умирают солдаты. Итак, я привел вас сюда и многие из вас сегодня умрут. Но вот что я хочу вам сказать, братья мои. Не умирайте ради меня. Я не стою таких жертв. Однако ваши жены, дети, матери — ради них вы сегодня будете давать отпор страшной атаке неверных. Когда вы увидите, как мечи варваров опускаются на ваши шеи, а наконечники копий целятся в ваши сердца, вспомните, что сражаетесь — и умираете, — чтобы защитить от подобной участи тех, кого любите. В конечном счете ни одна цель, ни одна идея, ни одна пядь земли, святой или языческой, не стоит и капли пролитой крови. Но существует одна вещь — на самом деле единственная — на небесах и на земле, ради которой стоит умирать. Это любовь. Если вы сегодня погибнете, сражаясь за любовь, тогда, мои братья, вы окажетесь в раю, воспетом поэтами и богословами, в саду, с которым не могут сравниться вечные фонтаны, дворцы и прекрасные райские девы загробного мира. Любовь сама по себе — божественна, и умереть во имя любви — значит познать бессмертие.
Аль-Адиль почувствовал, как из глаз струятся слезы, и увидел, что солдаты, стоически переносившие страшные тяготы войны и ненависти, сейчас, не стесняясь, плачут. Он в изумлении поднял глаза на брата, от которого, казалось, исходило сияние, затмившее безжалостное солнце Яффы. Подобно Моисею, который спустился с Горы, неся скрижали Господа, лицо Саладина излучало такой свет, что на него невозможно было смотреть открыто.
В этот момент он понял, что никогда по-настоящему не знал своего брата. Саладин был рожден в семье Айюбов, но он был не одним из них. Он был не просто потомком курдского племени воинов-наемников. Он был той Божьей искрой, что спустилась с небес и по необъяснимой причине появилась среди самого немыслимого народа — неотесанных головорезов, которые на протяжении тысячи поколений продавали свою преданность тому, кто больше заплатит. Внезапно аль-Адиль почувствовал настоящее смирение при мысли о том, что в его жилах и жилах этого человека течет одна кровь. Он не знал, почему такому грубому и жалкому человечишке, как он, судьбой ниспослано быть братом Саладина, в чьих прекрасных чертах и благородном нраве можно найти, как говорили, оставшиеся следы Пророка. Но в эту минуту аль-Адиль понял, что любит этого человека больше собственной жизни и целого мира.
Саладин обратил свой взор на вражеский лагерь, находившийся в пятистах шагах от них. Он поднял кулак в последнем призыве восстать против сил ненависти и варварства, сгрудившихся на пороге цивилизации, а затем издал боевой клич, посылая тридцать тысяч солдат на смерть во имя любви.
— Аллах акбар!
* * *
Никто доселе не видывал такого сражения. Волна за волной всадники мусульман мчались на линии обороны армии Ричарда, которая продолжала удерживать свои позиции за земляной насыпью. Лошади натыкались на копья и стрелы, а мусульман, которые выжили, упав с умирающих коней, добивала пехота. В стальной вспышке встретились ятаган и меч. Лучники Ричарда выпускали стрелу за стрелой, но на месте поверженного противника тут же возникали два других, которые, словно безумные, мчались навстречу неминуемой смерти и обещанному раю.
Из-за облака дыма и пыли невозможно было ничего разглядеть, но Саладин продолжал смотреть в подзорную трубу, выискивая хотя бы намек на брешь в обороне крестоносцев. Неверные, надо отдать им должное, сражались отважно. Они продолжали держать оборону, несмотря на то что арабские солдаты все прибывали и прибывали, бросаясь на людскую стену, стоящую между ними и лагерем крестоносцев. Саладин чувствовал ужасное зловоние от мочи и крови, которое разносил над равниной горячий летний ветер — двойное проявление страха и ярости, разжигавшее мужчин на войне.
И тут, когда облако сражения на мгновение рассеялось, Саладин увидел, как золотоволосый юноша, в котором он узнал главного врага, направил своего коня прямо в гущу наступающих мусульман. За королем, следуя в самоубийственную атаку, неслись пять или шесть десятков облаченных в тяжелые латы рыцарей, которые выставили впереди себя массивные щиты.
