— Как, политика? — вскричала она.
Услышав как она смеется, он живо повернулся к ней, и она встретилась с его взглядом, блестящим и нежным, полным интереса ко всему, что исходило от нее; она отметила то выражение, которое появлялось на его лице при виде ее, оно было мечтательным и рассеянным, будто бы он встретил необычное создание, которое увлекло его на неизведанные дороги, и зачарованный, он шел все дальше и дальше.
— Ваш смех! Он, кажется, может отбросить куда-то далеко все наши страдания и открыть наши сердца навстречу Господней любви.
— Вот кто велик. Но после того, как вы приписали мне столь страшную власть и такие светлые способности, вам следовало бы остановиться на заключении, которое я вам предлагаю: представьте, что наше присутствие в Новом Свете и наше вмешательство, как вы это называете, принесли здесь больше пользы, чем вреда, больше мира и успехов, чем беспорядка и катастроф. Разве роль священника-воина не заключается в сражении за мирное существование народов и освобождение угнетенных? Защита в ходе войны — это богоугодное дело, нужно тщательно продумать ее детали и необходимость, и не относиться к мечу, как к единственному спасителю. И, кстати уж, если вы называете политикой тот факт, что женщина позволяет себе задуматься о судьбах мира и о будущем, которое монархи уготовили своим детям, я думаю, что она права. Это обязательная необходимость для женщины — попытаться представить, в каком обществе будут жить ее дети.
Анжелика признала, что ответственность женщин в этой области ей представлялась большей, чем ответственность мужчин. Кроме того у ирокезов, например, женщины имели право голоса. Но если отец д'Оржеваль, говоря о ней, утверждал, что она ведет отряды в бой, то теперь это было уже неправдой, это время безвозвратно прошло.
— Однако, вам не удалось остановить отряды моих людей, даже когда вы в них стреляли около бродов Катарунка!
— Это был вопрос ловкости. Решение вас остановить исходило от моего супруга. Я ничего не знала об Америке, которую считала необитаемой, или по крайней мере населенной изгнанниками, подобными нам, у которых не имелось врагов, разве что дикая, непокоренная природа. Увы! Я сильно ошиблась.
Дело было не только в прохладных отношениях и соперничестве Франции и Англии. От нас требовали, чтобы мы были подобны святошам.
А я всего-навсего женщина, повторяю вам.
— И очень красивая женщина.
Вновь очарованный ее красотой, он поймал ее ручку в движении и поцеловал.
— Простите меня! Я болван. Мое поведение невозможно оправдать.
Таким образом они провели часть двух следующих дней: они спорили, прогуливались вдоль набережной и по площади, или же меряя шагами палубу «Радуги», после обеда в компании графа де Пейрак и офицеров, или после службы в маленькой часовне.
Иногда они смеялись как заговорщики, что свидетельствовало о долгой дружбе, возникшей внезапно, иногда Ломенье снова впадал в меланхолическое и тревожное состояние, как если бы неожиданно очнулся на краю бездны.
Между ними стоял призрак, но благодаря этим беседам Анжелике удалось заставить его взглянуть на ситуацию более трезвым взглядом, не столь трагично. Ей удалось добиться от него признания, что Себастьян д'Оржеваль всегда публично выражал недоверие к женщинам, а под внешним проявлением почитания и даже иногда очарованности скрывалась непримиримая вражда.
— Он был так несчастен, — вздохнул Ломенье. — У него не было матери и, по его словам, он провел детство среди ужасных созданий женского пола, грубых, умалишенных, похотливых и даже не чуждых колдовства. Не доверяясь Женщине, он уже не верил в Красоту, и более того в Любовь…
— Три эти понятия, которые он люто ненавидел.
Слово «ненависть» казалось шокировало Ломенье, но он сдержался, не осмелившись протестовать.
В тот вечер они шли по направлению к Сагенэ после вечерней службы, которая собрала в церкви Девы Марии утомленных землепашцев и индейцев, только что прибывших из Верхнего Сагенэ с грузом мехов для продажи.
Завтра граф де Ломенье продолжит путь в Квебек, тогда как корабль с командой из Голдсборо, собрав на борту экипаж, поднимет парус и продолжит путь по реке-морю Сен-Лоран до самого залива с тем же названием.
Они обменивались словами не столько для того, чтобы убедить друг друга, сколько чтобы разделить чувства беспокойства и грусти.
— Вы — светлое создание, — повторял Граф де Ломенье, — вы не можете понять этого человека.
— Но вы тоже, Клод, вы тоже дитя света. И вот поэтому-то, я думаю, он вас и любил, он, угрюмый юноша из Дофинэ, он нуждался в вас, вы освещали его жизнь. Он заманил вас в Канаду ради этого. Так не дайте же себя увлечь в мрачные глубины его гробницы.
— Как вы узнали, что он из Дофинэ? — спросил удивленный Ломенье.
— Мне… мне кто-то сказал… я думаю.
Но она знала, что ей известно гораздо больше о детстве Себастьяна д'Оржеваль, и даже больше, чем известно самому Ломенье. А он смотрел на нее с беспокойством и восхищением, словно его снова охватывал страх, о котором предупреждал д'Оржеваль; иногда ему казалось, что она действительно обладает сатанинской способностью предвидения и маккиавелической ловкостью.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — можно сказать, что с вашим появлением между нами умерло что-то, что нас связывало с самой юности и помогало нам до того момента жить и направлять наши стопы на пути покорения народов и Божьего промысла.
Оказавшись в Виль-Мери и узнав о его гибели, я осознал свое горе. Я потерял все. Вы покинули меня, и так как женщина, вошедшая в мое сердце была супругой другого, было бесполезно ее у него оспаривать. И он тоже меня оставил, мой брат, которого я предал; он погиб вдали от меня, а я ничего не сделал, чтобы его защитить. Заступаясь за вас я ранил его. Я даже не пытался объясниться с ним. Я не мог рассказать ему о том, чем вам обязан.
И даже сегодня я чувствую себя виновным, потому что готов на все, чтобы получить от вас лишь одну улыбку, дружеский жест, подобный тому, который я помню, это было недавно, вечером. Я не жду большего, уверяю вас, и это абсурдно.
— Абсурдно!.. Почему? Абсурдно то, что вы считаете себя виновным в такой ничтожной вещи… Дружеские жесты согревают сердце. Нам очень приятно осознавать себя окруженными симпатией и не правда ли, что нас ранит чья-то антипатия? Разьве мы имеем право только на неприятности в отношениях с себе подобными? В вашем страхе перед человеческим чувствами кроются гораздо худшие вещи, чем у пуритан и кальвинистов или реформаторов, на которых вы так ополчились.
— Плоть… — начал Ломенье.
Но Анжелика рассмеялась и воскликнула: «Хватит! Хватит поучений!.. Плоть… Это прекрасно. Слава Богу, что мы состоим из плоти».
И схватив его за руку, она подвела его почти к самому краю парапета.
— А теперь смотрите!..
— На что же?
Скала отвесно наклонилась над водой, открывая для обозрения устье Сагенэ. Вверх по течению отливом на широкую песчанную косу вынесло целую флотилию каноэ. Небо было окрашено в золотисто-лимонный цвет и поверхность реки блистала, как китайское озеро.
— Разве красота этого горизонта не волнует вас, священнослужителя? Но подождите немного. Я чувствую, что они уже здесь.
— Кто они?
— Подождите…
В тот же момент они увидели силуэт, скользивший под водой и исчезающий в глубине; потом появились другие в гармоническом танце, похожем на сон. Вот вырос фонтан, нет, целый купол брызг, возникший из глубин моря и обрушившийся на громадный хвост, который с чудовищной силой вырвался и будто бы устремился к солнцу, украшенный парой плавников в форме крыльев.
— Киты!
Зрелище было редкостным. Киты не показывались здесь вот уже полвека. Но случалось, что самки приплывали в ледяные глубины Сагенэ, чтобы произвести на свет малышей, вскормить их в мире и в соседстве с себе подобными.
Анжелика пообещала себе, что однажды она вернется сюда с близнецами, когда они подрастут.
