Когда волхв снова и снова брал ее в глуши мохнатого леса, это было еще лучше и слаще, чем в первый раз. Ума впору лишиться от такой сладости! Может, уже лишилась? Таскается по кустам, как глупая девка, таится от родичей… На их языки-то ей наплевать, Кутрю жалко! Вот и жалеет, раскрывая ноги перед другим и лаская того до самозабвения! Чем не жалость? Бабья эта жалость, особая, ехидничала над собой Сельга, такая жалость, от которой сразу всем тошно…
Одна мать Мотря понимала, что происходит, видела Сельга. Но старая помалкивала, только щурилась хитро…
— Слушай, а может, приворожить его? — прервала ее путаные, невеселые мысли Окся.
— Кого? — не сразу поняла Сельга.
— Да Весеню же! А что, дело говорю… Сельга, миленькая, подруженька, ты же можешь, я знаю, ты все можешь… Наведи на него, постылого, ворожбу, чтоб хотел меня крепче! Чтоб ни на кого больше и взглянуть не мог… Вот наворожи — пусть только глянет в сторону, а у него уже и свищ на роже, или короста какая, или лишай вполщеки… Ну, миленькая…
— Зачем же он тебе-то такой — со свищом, с коростой, да еще с лишаем в придачу? — удивилась Сельга, слегка улыбнувшись.
— А мне сойдет! Мне он и такой сойдет, любой будет люб! Ну, сделаешь?
Сельга не отвечала. Думала. Вот как объяснить ей, что нельзя наводить на людей ворожбу, если не желаешь им настоящего зла, если сама не готова принять зло в ответ? Как убедить, что всякое колдовство к тебе же и возвращается, повиснет потом на шее, начнет тянуть вниз, к лютому Чернобогу в гости, у колдунов всегда так…
— А что, дело придумала… — все сильнее зажигалась Окся. — Пока он с твоим князем по лесам блукает, черных волхвов рыщет, мы ему — подарочек! Хочешь коросту, хочешь тебе — свищ. И поделом! И нечего во всякую дырку меж чужих ног соваться… А что?! И правильно!
Да, права косинка, будет князю подарочек… Все равно будет… Не сможет она, Сельга, между двумя…
— Сельга?!
— Что?
— Сделаешь, подруженька?
Ах, да… Задумчиво перебирая бусы на шее, Сельга все еще решала, как понятней объяснить косинке, что отчаяние, злая бабья обида толкают ее на нехорошее дело. Заведется, потом сама не обрадуется. С Чернобогом, не к ночи он будь помянут, только свяжись узлом, потом не развяжешься…
Но их перебили.
За стеной послышались громкие, возбужденные голоса. Дверь в избу распахнулась, и в проем ввалилась высокая мужская фигура. Сзади, было видно, поспешали еще мужики, держа в руках копотно горящие факелы.
Весеня! Вот легок на помине! Ну, как накликали, удивилась Сельга…
— Весеня?! Откуда ты?! — слабо охнула косинка, испугавшись его внезапного, под разговор, появления.
Парень был помят и потрепан, словно собаки его таскали. Еле стоял на ногах, пошатываясь от усталости. Кожаный панцирь висел на нем лоскутами, лоб и рука перемотаны окровавленными тряпицами.
Удивительно, но даже тогда у нее, ведуньи, еще не было никакого предчувствия беды, вспоминала потом Сельга. Только удивление, ничего больше, кроме удивления…
— Сельга! Сельга! Кутрю убили! — бухнул Весеня прямо с порога.
Сельга, сжавшись, окаменев разом, молча смотрела на него расширившимися глазами.
Рядом, под самым ухом, кто-то вдруг заохал и запричитал…
Окся?
* * *
— Даже не знаю, как тебе рассказать, Сельга… — мялся Весеня.
— Говори! — коротко приказала она.
Мужики, набившиеся в избу, смотрели на нее. Вот баба — камень! Окся уже обкудахталась рядом, как заполошная курица. А эта — слезинки не проронила, бровью не повела. Только враз осунулась, посерела лицом, заметили все. И руками словно все время шарила что-то возле себя…
От сутолоки и чужих голосов проснулись Любеня и Мотря. Старая, все поняв, сразу запричитала. А малый никак не мог понять, хныкал, капризничал со сна, теребил старуху, спрашивал: где же папка, когда же он придет, раз дядька Весеня уже прибежал из похода?
— Ну, так вот… Шли мы, значит, лесом. Долго шли…
— Ты дело говори! — перебила Сельга.
Она, слушая, прижала сына к себе, и тот успокоился, наконец, перестал хныкать. С любопытством поглядывал из-под ее рук круглыми глазенками-бусинками. Не понимал пока по малолетству, какая беда с ним случилась. Нет у него больше отца, не будет его рядом с подрастающим сыном…
— Ну, так вот… Шли, значит… Встретили князя Добружа с его людьми. Людей-то у него с собой мало было, куда только собрался — непонятно… Вот, думаем, где довелось встретиться! Думаем — вот удача нам, встретить подлого князя с малым числом людей. Обратно сказать, разве забыл кто обиды, что чинил Добруж нашему роду…
— Короче говори! — снова перебила Сельга.
— Ну вот, я и говорю короче… — не стал пререкаться Весеня. Расположившись на лавке, парень отдыхал, тяжело положив локти на стол и приваливаясь на них. Шел издалека, быстро шел, торопясь донести вести до родичей. Хоть и плохие вести, а рассказать надо.
— Ну вот… Как кинулись мы на них! А они — на нас! — Весеня надолго припал к поднесенному Мотрей корцу с пивом, начал жадно, часто глотать. Отвалившись, удовлетворенно перевел дух, громко рыгнул, устало размял ладонью лицо. — Ну вот… Двоих-то из его людей мы сразу стрелами положили, это да… Но остальные лютые оказались. Мы думали — они уставшие, а они — лютые… Крепко рубились, умело. Сам Добруж мечом махал, как косой косил. Быстрый он! Чувствую я, не по зубам кусок откусили, отходить надо, пока всех не выкосили. Мужики тоже начали оттягиваться к лесу, кто уцелел еще. Кутря, кричу, князь, назад давай! Кричу, кричу… Да где там! Он распалился уже — удержу нет! Вырвался далеко вперед, схватился с самим Добружем — как в кузне молотами загремели. Обратно сказать, Кутря тоже умелый в рубке… Ох, и секлись они! Все вокруг аж рты поразинули, засмотрелись… А потом Добруж извернулся так хитро, как-то снизу полоснул нашего князя клинком. Я, обратно сказать, даже не понял как… Упал Кутря…
Вспоминая, Весеня на мгновение прикрыл глаза. И сразу перед глазами — та лощина с густым орешником, где устроили они свою неудачную засаду. Громкое, запаленное дыхание, яростные вскрики секущихся, храп лошадей и лязг железа. Сутолока и неразбериха среди мечущихся людей, когда среди кустов и не поймешь, кто с кем схватился… Говорил он Кутре, ведь говорил же…
— Ну, мы опять вперед кинулись, князя своего выручать, — продолжил он, снова смочив горло пивом. — Опять рубились. И княжьих ратников клали, и наши мужики смертью ложились. Тоже распалились, обратно сказать… Нет, лютые они, княжьи ратники, точно лютые, не хуже свеев! Только мне да Фроле вот удалось отмахаться. Ушли от них лесом. Талга, талагаец, еще успел убежать… Остальные все легли там, кто был…
