— Ну, мы опять вперед кинулись, князя своего выручать, — продолжил он, снова смочив горло пивом. — Опять рубились. И княжьих ратников клали, и наши мужики смертью ложились. Тоже распалились, обратно сказать… Нет, лютые они, княжьи ратники, точно лютые, не хуже свеев! Только мне да Фроле вот удалось отмахаться. Ушли от них лесом. Талга, талагаец, еще успел убежать… Остальные все легли там, кто был…
Был!
Был, был, был, тупо думала Сельга, поглаживая сына по мягким теплым волосикам. Это круглое слово вертелось у нее в голове, словно запнулась она за него, как за камень. Бежала, бежала, не глядя под ноги, и споткнулась… Князь — был, мужики — были… Были, а теперь — нет… Ласковые карие глаза, длинные вздрагивающие ресницы, мягкая улыбка с ямочками на щеках… Эх, князь…
О боги, светлые, всевидящие, неужели все-таки она виновата?! Сама накликала?!
— Сельга?!
Она не сразу поняла, что Весеня уже умолк со своим рассказом, и все теперь смотрят на нее. Ждут ее слова.
— Что скажешь, Сельга?
Она только помотала головой, чувствуя, как перехватило горло, как пропал куда-то из груди голос…
Она? Сама?!
* * *
Потом… А что было потом?
Потом Сельга уже с трудом могла вспомнить остаток вечера и наступившую за ним ночь. Как будто туманом заволокло все. А если точнее — мутным, угарным чадом.
Помнила, как все время суетилась руками и телом, стыдилась этого, одергивала себя, но остановиться уже не могла… Кто-то что-то говорил ей, и она отвечала. В избу заходили родичи, почтить память князя, и она сама подавала им тяжелые ковши с пивом и сурицей. Все вокруг пили, ели, причитали и охали. Но вздохи родичей, их разговоры о мести, о достоинствах и заслугах убитого князя, словно скользили мимо нее. Слышались где-то вдалеке, неразборчиво, еле слышно, как далекое журчание ручейка, скрытого чащей.
Не слышала она их голосов, только свой голос слышала, внутри себя.
Сама накликала, крутилось в голове, сама говорила, чтоб его не стало…
Вот и не стало, вот и докликалась…
Мысли были тяжелыми, неподъемными, давили на нее, как наваленные сверху камни, гнули к земле, закладывали уши. Слез, плача — ничего не было, только тяжелые, неподъемные мысли. Хоть бы они совсем ее раздавили! Она виновата! Сама!
От неожиданных вестей засыпавшее было селение проснулось, заблестело огнями факелов и лучин. Все высыпали на толковище, зажгли костры, катили туда бочки с пивом и сурицей, несли снедь. Пили и ели по такому случаю. Весеня с Фролей много раз подряд рассказывали, как ушли от дружинников князя, догнали остальных, вернулись на место сечи, нашли там убитых родичей и княжьих дружинников. Обратно сказать, сам Добруж и с ним еще трое так и ушли конными… Зато следы остались, Талга с двумя родичами, из быстрых на ногу, пошли по следом. Эти найдут, конечно! Догоним, отомстим, обратно сказать…
Молодой Фроля от усталости и пива быстро упал и уснул. Весеня еще несколько раз рассказал свою сказку, не отпуская ковша. Потом тоже уснул, где сидел. От хмельного многие быстро падали, но многие еще держались. Хвалили родичей за почетную смерть в бою…
Пили и ели…
Сама виновата…
Потом, вспоминая, Сельга понимала, что именно тогда, сразу, возникло в ней это тяжелое, давящее чувство вины за безвременную смерть Кутри. Злость на судьбу, обида на богов пришли позже, а вина — сразу легла в груди. Устроилась основательно и надолго… Она — ведунья, пророчица, ее слова боги слышат. Вот и поторопила она, Сельга, ледяную богиню Мару-смерть к своему князю! А та, усмехнувшись, откликнулась…
А не зови…
Сама виновата! И эта вина останется с ней теперь навсегда! И сверху, из Ирия, будет всегда смотреть на нее, живущую, дух князя Кутри. Качать головой укоризненно, спрашивать негромко, как он обычно, мол, что же ты, любая моя, за что со мной так-то…
К утру подоспели остальные мужики из похода. Принесли тела погибших на носилках из жердей.
По теплому времени ждать не стали. Погребальный костер для князя Кутри и остальных мужиков разожгли уже на следующий день, едва заря занялась. Кострище сложили на взгорье, на берегу Лаги-реки. Оттуда, с вышины, с просторного места духам родичей будет ближе лететь до Ирия.
Дров не жалели. Палево разожгли такое, что, казалась, верхушка холма загорелась. Даже к вечеру костер не погас, огонь все еще плясал, поднимаясь языками и снова прячась среди багряных, обугленных головешек, рассыпавшихся по земле широким кругом. Только теперь уже не так шумно и высоко, словно огонь устал за день…
Федор вернулся к костру, когда на холме уже никого не осталось. Все поличи вернулись в селение и чествовали умерших, как у них положено, обильным питьем и едой. Даже сюда, слышал он, долетали их протяжные, заунывные песни и громкие, славящие погибших выкрики. Теперь долго будут хлебать хмельное, пока не упадут все друг на друга вповалку, знал Федор.
Дикари, конечно, кривил он губы… Не слышат истинного слова божьего, не хотят слышать, молясь своим деревянным идолам… И Сельга эта — дикарка… Искушение его, наваждение бесовское… Грех и соблазн… Эти, дикие, не хотят знать, что такое грех, а он рядом, грех, среди них ходит, подмаргивает блудливым глазом…
Иисусе, сыне божий, помилуй мя!
Земля вокруг места большого огненного погребения все еще была горячей, еще пахло вокруг сожженным мясом и особым, махровым и прилипчивым запахом паленых костей. Но Федор не обращал внимания на тяжелый дух от кострища. С собой он нес ковш с водой. Остановившись так близко, как позволял жар от углей, христианин долго молился, беззвучно шевеля губами. Потом, с молитвой, укрепив веру, насколько позволяла его многогрешность, начал брызгать водой на угли.
Да будет так… Да будут крещены они водой, дарующей жизнь… Пусть хоть после смерти узрят лик единого бога, припадут к его стопам и уверуют… Пусть не сгинут их души в гное и нечестивости, пусть узрят истину и поймут ее…
Разбрызгивая оживленную молитвой воду, Федор не переставал шептать святые слова. И, казалось ему, сам Иисус, Отец и Спаситель, подбадривающе смотрит на него сверху, чуть раздвинув голубые покровы небес. Строго смотрит, серьезно. Мол, слышу, раб Федор, твою молитву, вижу, как труден твой путь в земле деревянных идолов. Но поддерживаю и одобряю тебя! По трудам и воздаяние будет…
— Ты что это, раб Иисусов, никак решил одним ковшом весь жар залить? Так не хватит ковша-то… — услышал он вдруг за спиной насмешливый голос.
Прерванный на полуслове, Федор вздрогнул и обернулся.
