Остальным помогла Виолетта. Она написала трогательное письмо Фрэнсису Лемойну, старшему сыну того старика, за которым она ухаживала. Хотя тот по-прежнему был недоволен, что Виолетта унаследовала этот дом, все же он связался со знакомыми квакерами и сумел пристроить всех бывших рабов, кого не пугала сельская жизнь.
Почти все, кроме Морри и Рэндольфа, ухватились за эту возможность. Рэндальфу слишком понравилось в Нью-Йорке, и ему с детьми мы подыскали квартиру на Боулинг-грин.
— Не хочу больше возвращаться в поле, — заявила мне Морри. — Это уж точно не для меня.
Несколько дней спустя Морри вернулась домой, что-то весело распевая и задыхаясь от возбуждения. Она даже принялась приплясывать в комнате и рассказала, что во время прогулки встретила директора школы для негритянских детишек, и им оказался бывший беглый раб по имени Уильям Артур.
— Он сказал, что я прямо сейчас могу давать уроки чтения и письма! Неважно, что я не умею очень грамотно говорить. И даже неважно, что я ненамного старше этих детишек. Ему это все равно!
Мы выпили портвейна за ее успех, а затем Морри присела рядом и схватила меня за руку с таким видом, словно собирается поведать чрезвычайно важную тайну.
— Что такое? — спросил я у нее.
— Я хочу, чтобы ты удочерил меня, Джон, но лишь при том условии, что если отец вернется, он сможет удочерить меня обратно.
Письмо от матери пришло на седьмую неделю нашего пребывания в Нью-Йорке.
«Джон, — писала она, и от раздражения ее перо царапало бумагу. — Если ты мне в следующем же письме не расскажешь точно, что с тобой случилось в Южной Каролине (и напиши об этом сегодня же!), то я обещаю, что немедленно отправлюсь к тебе и устрою заслуженную головомойку!»
Несколько дней спустя я все еще гадал, как же написать матери о своем увечье. Нас приехали навестить Бэгбенд, Люси, Хоппер-Энн, Скупер, Паркер, Кристмас, Фредерик, Сара, Тейлор и Марта, который жили теперь у квакеров в шестидесяти милях к северу от Нью-Йорка. Там им неплохо платили, и детишки уже пошли в местную школу. Добрые квакеры даже согласились помочь им возвести для себя дома.
После отъезда гостей Морри принялась негромко напевать, и я присоединился к ней. После этого мне пришло в голову, что пора, наконец, начать поиски Полуночника.
Разумеется, все это время я не забывал о Полуночнике, но, перечитав в Нью-Йорке его письмо, убедился, что, должно быть, он предчувствовал свою скорую кончину.
Должно быть, именно эта мысль так отравила мое существование в эти дни. Горе для меня всегда было связано с чувством поражения, а здоровье и душевное равновесие возвращались лишь когда я опять вступал в борьбу.
Итак, на оставшиеся деньги я решил напечатать объявление, чтобы Полуночник — или любой, кто его знает, — написали бы мне о его судьбе. Эти объявления я решил разместить во всех газетах Соединенных Штатов от Нью-Йорка до Сан-Франциско и повторять их каждую неделю, пока не получу ответ. Конечно, даже если Полуночник и был еще жив, он мог не читать газет. Но я не хотел упускать свой шанс.
Морри с удовольствием помогла мне составить объявление, которое звучало так:
«Разыскивается Полуночник, Сэмюэл или Тсамма. Мы видели тебя издалека и умираем от голода.
Любой владеющий интересующими нас сведениями может написать Сернобыку в дом сеньоры Виолетты, 73, Джон-стрит, Нью-Йорк.
Я отыскал перо, которое ты считал навсегда для себя потерянным, и оно теперь со мной. Иди не спеша».
Мы не стали ничего писать про Ривер-Бенд и про Морри из страха перед работорговцами, которые могли бы пожелать ее похитить.
Затем я взялся за вторую часть плана, который стал для меня самым важным делом. Я решил составить список рабов и освобожденных чернокожих в Южной Каролине вместе с их местом жительства. Позже я собирался добавить сюда и другие южные штаты. Мне казалось очень важным, чтобы после уничтожения рабства (а это было неминуемо, через пять лет или через пятьдесят) бывшие рабы могли отыскать своих давно пропавших братьев, сестер, матерей, отцов и детей. Мои списки станут для них необходимы.
Задача была почти неподъемной, и я знал, что она отнимет у меня многие годы труда. Тем не менее, этот план захватил меня целиком.
Для создания такого списка мне нужна была помощь многих людей со всей Южной Каролины, — людей, которые захотят написать мне обо всех рабах, мулатах и освобожденных чернокожих, живущих поблизости, указать их имена и место жительства, а также всех родственников.
Я очень рассчитывал на помощь квакеров и не ошибся. Кроме того, за это дело взялись и чарльстонские евреи.
Первым делом я списался с Исааком и Луизой. Им я рассказал все подробности нашего побега, а они в ответ сообщили мне сто двенадцать имен.
Судя по официальным данным, в рабстве в Южной Каролине содержалось около двухсот шестидесяти тысяч негров, поэтому мне предстояла огромная работа. Но меня это ничуть не смущало. Список будет расти по мере того, как все больше людей станут узнавать о нем. Сама природа на моей стороне в этой битве!
Четырнадцатого ноября, спустя неделю после отъезда бывших рабов на квакерские фермы, я подписал бумаги об удочерении Морри. Поскольку я не был гражданином Америки, это было проделано через британское посольство. Морри записали под именем Мемория Тсамма Стюарт, и мне это показалось великолепным. Чтобы отпраздновать, мы на пароме отправились в Бруклин и там поужинали на берегу в таверне, куда допускали негров. Я выпил слишком много виски, но Морри без труда привезла меня домой.
Пока она как следует не обустроилась в церковной школе, я не появлялся там, чтобы не смущать Морри, но теперь решил разведать, что там происходит.
Сидя на заднем ряду, я гордился этой девочкой и одновременно чувствовал рядом присутствие Полуночника. Он широко улыбался.
Посетив школу Морри, я перестал задаваться вопросом, не напрасно ли пожертвовал рукой за ее свободу. Глядя, как толпятся вокруг нее малыши и дергают за подол алого платья, что я купил ей в подарок, я прекратил сравнивать чужие несчастья, как она мне и советовала. Хорошо, что мне наконец удалось избавиться от эгоизма.
Были и другие события, которые помогли мне вернуть утраченную бодрость духа, и первое из них оказалось совершенно неожиданным.
Я так и не написал матери о своем несчастье. Эта трусость в сочетании с тоской по дочерям причиняла мне неизъяснимую боль. Я запер дверь и не пускал к себе ни Морри, ни Виолетту. Я слишком много курил, и мне стало дурно. Однако я не знал, что у Виолетты был запасной ключ. Она вошла ко мне в спальню перед рассветом, девятнадцатого ноября, и объявила:
