— И это все? — спросил Жуаез.
— Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: «Забудьте об этом, ради господа Иисуса и девы Марии, умоляю вас, забудьте!» Я убежал, схватившись за голову, растерянный, ошалевший. «Уж не сошел ли я с ума?» — думал я. С той поры я каждый вечер хожу на улицу Бюсси; вот почему, когда мы вышли из Ратуши, ноги мои сами направились сюда. Я прячусь за углом дома, стоящего напротив ее жилища, и, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее окошке: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.
— Хорошенькое счастье! — воскликнул Жуаез.
— Увы! Стремясь к другому, я потеряю его.
— А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?
— Брат, — сказал Анри с грустной улыбкой, — я чувствую себя счастливым.
— Это невозможно!
— Что поделаешь? Счастье — вещь относительная. Я знаю, что она там, что она существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется, что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне опять пришлось провести две недели в неизвестности, я сошел бы с ума, брат мой, или же стал монахом.
— Помилуй бог! Достаточно у нас в семье одного безумца и одного монаха.
— Не уговаривай, Анн, и не насмехайся надо мной! Уговоры бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.
— Позволь сказать тебе…
— Что именно?
— Что ты попался, как школьник.
— Я ничего не рассчитывал, я отдался чему-то более сильному, чем я сам. Лучше плыть по течению, чем бороться с ним.
— А если оно увлекает в пучину?
— Надо погрузиться в нее, брат.
— Ты так полагаешь?
— Да.
— Я с тобой не согласен, и на твоем месте…
— Что бы ты сделал, Анн?
— Во всяком случае, я выведал бы ее имя, возраст. На твоем месте…
— Анн, Анн, ты ее не знаешь!
— Но тебя-то я знаю. Послушай, Анри, у тебя было пятьдесят тысяч экю, я отдал их тебе, когда король подарил мне сто тысяч в день моего рождения…
— Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни одно экю не истрачено.
— Тем хуже, клянусь богом! Если бы они не лежали у тебя в сундуке, все повернулось бы иначе.
— О брат мой!
— Никаких там «о брат мой»: обыкновенного слугу подкупают за десять тысяч экю, хорошего за сто, отличного за тысячу, самого расчудесного за три тысячи. Представим себе феникса среди слуг, и за двадцать тысяч экю, клянусь папой, он будет твоим. Таким образом, у тебя остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить феникса среди женщин, которого тебе доставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.
— Анн, — со вздохом произнес Анри, — есть люди, которые не продаются, их не купить и королю.
Жуаез успокоился.
— Хорошо, признаю, — сказал он. — Но нет такого человека, который не отдал бы кому-нибудь своего сердца.
— Это другое дело!
— А сделал ли ты что-нибудь, дабы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?
— Я убежден, Анн, что сделал все от меня зависящее.
— Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Она одинока — бывайте с нею почаще; она печальна — будьте веселы; она кого-то оплакивает — утешьте ее и замените покойного.
— Невозможно, брат мой.
— А ты пробовал?
— Для чего?
— Да хотя бы для того, чтобы попробовать. Ты говоришь, что влюблен?
— Нет слов, чтобы выразить мою любовь.
— Так вот, через две недели она будет твоей женой.
— Брат!
— Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?
— Нет, ибо никогда не надеялся.
— В котором часу ты с ней видишься?
— Я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.
— Даже в окне?
— Даже в окне.
— Что представляет собой ее дом?
— Три этажа, крыльцо, на втором этаже терраса.
— Можно проникнуть в дом через эту террасу?
— Она не соприкасается с другими домами.
— А что находится против ее дома?
— Другой дом, только повыше.
— Кто в нем живет?
— Какой-то буржуа.
— Добродушный или злой?
— Добродушный; иногда я слышу, как он смеется даже один в ответ на свои собственные мысли.
— Купи у него дом.
— А кто тебе сказал, что он продается?
— Предложи ему двойную цену.
— А если дама увидит меня там?
— Ну так что же?
— Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то, надеюсь, рано или поздно опять увижу ее…
— Ты увидишь ее сегодня же вечером.
— Я?
— Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.
— Я буду там, как бываю ежедневно, но по-прежнему без всякой надежды.
— Кстати, скажи мне ее точный адрес.
— Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской «Меч гордого рыцаря».
— Отлично, так в восемь встретимся.
— Что ты собираешься делать?
— Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, нарядись как можно лучше, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.
— Бог да услышит тебя, Анн!
Братья пожали друг другу руки.
Анн, пройдя шагов двести, подошел к красивому готическому дому неподалеку от собора Парижской богоматери, смело поднял дверной молоток и с шумом опустил его.
Анри молча углубился в одну из извилистых улочек, ведущих к дворцу Правосудия.
VII. О том, как «Меч гордого рыцаря» возобладал над «Розовым кустом любви»
Во время беседы, которую мы только что пересказали, спустилась ночь и окутала город, столь шумный еще два часа назад.
Сальсед умер, и зрители стали расходиться по домам. На улице теперь лишь изредка встречались кучки прохожих.
У ворот Бюсси, куда мы должны сейчас перенестись, чтобы не терять из виду кое-кого из действующих лиц, уже выведенных нами в начале этого повествования, и чтобы познакомиться с новыми, — у ворот Бюсси, говорим мы, шумел, словно улей, некий розовый дом, расписанный белой и голубой краской. Дом именовался «Меч гордого рыцаря» и представлял собой огромных размеров гостиницу, недавно выстроенную в этом новом квартале и призванную удовлетворять все вкусы.
На вывеске была изображена битва не то архангела, не то святого с драконом, извергающим струи пламени и дыма. Художник, воодушевленный героическими и благочестивыми чувствами, вложил в руки своему вооруженному до зубов рыцарю не меч, а громадный крест, которым тот разрубал злосчастного дракона на две кровоточащие половины.
