Таким образом, Индии открывали новый горизонт, еще не испорченный бездумной яростью фанатиков, вознамерившихся превратить братскую любовь Христа в ничем не оправданную ненависть христиан. Поскольку в форте Рождества осталось несколько его лучших друзей, Луис де Торрес пришел к выводу, что именно там он найдет наконец мир, к которому стремился.
И вот теперь он обнаружил, что почти все его друзья погибли, а единственный выживший — безумный канарский козопас с рыжими волосами — бесследно исчез, оставив загадочное сообщение, написанное на надгробной плите.
Что он хотел сказать этим сообщением, и как случилось, что Сьенфуэгос, самый юный и неопытный из всех оставшихся на Гаити, оказался единственным, кому удалось спастись?
Снова и снова задавался он этими вопросами, снова и снова пытался отвечать на них прекрасной Ингрид Грасс, виконтессе Тегисе, которая, казалось, все эти месяцы жила, как на иголках, сгорая от тревоги за судьбу своего обожаемого Сьенфуэгоса.
— Но где же он? — повторяла она.
Ну и как объяснить безоглядно влюбленной женщине, что вероятность того, что неопытный парнишка смог выжить в самом сердце враждебного мира, каким казался этот остров — один шанс на миллион?
— Может, и так, — невозмутимо признала Ингрид. — Но думаю, он жив.
— Почему?
— Потому что если бы он был мертв, я бы это почувствовала. Он жив и вернется.
Дон Луис лишь махнул в сторону густых джунглей и цепочки острых пиков, возвышающейся вдали, и спросил:
— Но где он? В этой сельве, кишащей зверьем и змеями, или в горах, населенных дикарями?
— Не знаю. Но знаю, что он жив, и я буду его ждать.
Она была решительной и упорной, самым сильным и в то же время самым хрупким созданием на свете, никто другой не любил так сильно, никто не был готов пожертвовать всем, даже собственным именем и личностью, чтобы однажды вернуть потерянное счастье.
Больше не было гордой белокурой немки Ингрид Грасс, виконтессы де Тегисе, супруги жестокого капитана Леона де Луны; вместо нее появилась скромная и темноволосая донья Мариана Монтенегро, вдова офицера одного из фламандских полков, что отправилась за тридевять земель от своей родной Сепульведы в надежде забыть нестерпимую боль от потери любимого мужа.
— Зачем? — поинтересовался Луис де Торрес, узнав о твердом решении Ингрид сменить имя.
— Потому что я знаю своего мужа, он никогда не успокоится и не позволит мне просто так сбежать с Гомеры. Он поклялся, что предпочтет видеть меня мертвой, чем рядом со Сьенфуэгосом, а Леон не из тех, кто клянется попусту. Он меня найдет, но я хочу, чтобы это оказалось непросто.
— Он же не станет пересекать океан только ради мести.
— Если я сделала это ради любви, но он может так поступить из ненависти, ведь, в конце концов, это главные человеческие чувства, и они довольно похожи. А у него еще и взыграла гордость. Он приплывет. Не знаю, скоро ли, но приплывет.
— Я сумею вас защитить.
— Лучший способ защиты от оскорбленного мужчины — это избегать его. Поэтому я и не хочу, чтобы кто-нибудь знал мое настоящее имя.
— Тогда и Сьенфуэгос нас не найдет.
— Об этом не беспокойтесь. Я сама буду его искать.
Но вскоре стало ясно, что найти Сьенфуэгоса будет весьма нелегкой задачей, поскольку после долгого месяца скитаний с эскадрой вокруг берегов Гаити — или Сибао, как многие успели прозвать это место — адмирал решил основать город Изабелла, причем выбрал для него самое нездоровое и неподходящее для жизни место.
Будучи моряком, он мало знал о жизни на суше и мало о ней беспокоился, ему лишь нужна была безопасная гавань для кораблей, и потому злополучный первый город в Новом Свете построили не с мыслями о людях, а лишь с мыслями о кораблях, которые не страдают ни от удушающей жары, ни от зараза из окружающих болот, ни от смертоносных туч комарья, превращающих вечера в ад.
Вице-король приказал возвести в центре глубокой бухты, окруженной мангровыми зарослями, большой барак для королевских войск, собственный каменный дворец и хижины колонистов. Там их и построили, поскольку на этих берегах его слово было законом, несмотря на то, что наиболее опытные капитаны армады, в том числе смелый и увенчанный славой Алонсо де Охеда, настойчиво объясняли Колумбу, что в этом месте очень мало возможностей для обороны против вероятного нападения туземцев.
— Они не нападут, — ответил адмирал. — Гуакарани дал слово.
— Что не помешало им разрушить форт Рождества, — возразил Охеда, который, несмотря на свой маленький рост, стяжал себе славу лучшего фехтовальщика и самого отважного капитана королевства, но даже его отвага не в силах была поколебать уверенности адмирала. — Кто предал однажды, предаст снова.
— Не в этом случае, — ответил адмирал. — Тогда меня здесь не было. К тому же это вина не Гуакарани, а тех, кто не оправдал оказанного им доверия и уронил честь испанца. В Изабелле все будет иначе.
И действительно, всё было иначе, поначалу проблемы возникли не из-за индейцев, выжидающих на краю джунглей и изучающих вновь прибывших, а по вине голода и смертоносной лихорадки.
Дезориентированные после долгих месяцев плавания, павшие духом при виде трагического конца предшественников, потерявшие иллюзии перед лицом мрачного будущего, предлагающим вовсе не те земли, которые путешественники видели лишь в розовом свете, а зеленое покрывало непроницаемых джунглей, истощенные чудовищным ритмом работы, необходимым для скорой постройки города, колонисты вскоре начали страдать от голода, а смерть стала их неизбежной соседкой, так что через несколько месяцев самые отчаявшиеся начали подумывать об отъезде домой.
— Здесь не место нормальным людям, — заметил однажды мастер Хуан де ла Коса во время одного из частых визитов, которые вместе с Луисом де Торресом наносил донье Мариане Монтенегро в ее скромном доме. — Мой вам совет: как можно скорее возвращайтесь домой вместе со своим слугой Бонифасио.
Немка лишь слегка покачала головой и весело улыбнулась.
— Даже думать об этом не желаю! — горячо ответила она. — Бонифасио может ехать, если хочет, но у меня уже двадцать семь поросят, и они набирают вес день ото дня, да и утки с курами плодятся, как одержимые. А если и семена взойдут, то скоро у меня будет прекрасная ферма, где я буду ждать возвращения Сьенфуэгоса.
— Как может такая дама, как вы, довольствоваться судьбой фермерши? — возразил моряк. — Ваши ручки созданы не для того, чтобы возиться со свиньями, а для того, чтобы ухаживать за цветами.
— Я предпочитаю сама возиться со свиньями, чем это будет делать какой-нибудь мужчина, считающий себя владельцем моего тела, — решительно ответила она. — Что же касается цветов, то здесь их столько, и они такие красивые, что пытаться их разводить — уже кощунство. Здесь свои порядки и обычаи, совсем не такие, к каким мы привыкли, и тех, кто не сумеет к ним приспособиться, ничего хорошего не ждет.
