— Как мне хорошо с тобой, Робер! Клянусь — в раю не будет так хорошо, как в твоих объятиях…
— Аэлис… — Робер умолк, не находя слов.
Разве можно было бедными, простыми словами выразить то, что он сейчас чувствовал? Его руки, медленно скользнув вдоль ее спины, задержались на бедрах, перехваченных ниже талии каким-то странным, звенчатым поясом.
— Что это у тебя? Цепь какая-то… О! Да ты, я вижу, вооружилась! — удивился он, нащупав прицепленные к поясу ножны. — Уж не против меня ли?
Аэлис лукаво засмеялась:
— Против кого же еще, мессир оруженосец? Вы теперь такое себе позволяете, Бог вам судья, тут без кинжала не обойтись…
— А кто говорил, что мне все можно? — спросил он шутливо.
— Клянусь, я и сейчас готова это подтвердить, друг Робер…
— Ох, Аэлис! Смотри, поймаю на слове!
Она отскочила в сторону, Робер кинулся за ней:
— Вот я сейчас до тебя доберусь!
— А вот и не доберешься! — крикнула Аэлис и выхватила из ножен кинжал.
Перед глазами Робера блеснуло обоюдоострое лезвие, он отшатнулся:
— Осторожнее, Аэлис, ты меня чуть без носа не оставила!
— Хорошо бы и впрямь его укоротить! — фыркнула Аэлис. — Меньше бы заглядывались разные шлюшки!
— Тебе-то что? Я ведь на них не заглядываюсь.
— Еще бы ты заглядывался! Да я бы тебя своими собственными руками…
Она опять сделала кинжалом шутливый выпад, но Робер молниеносным движением перехватил ее руку, Аэлис вскрикнула от боли, кинжал зазвенел на каменных плитах пола. Робер поднял его и стал разглядывать.
— Нравится? — спросила Аэлис, потирая запястье.
— Да, знатный клинок… Но ты с такими игрушками не шути, это тебе не прялка. Лучше уж я тебя разоружу… — Поймав ее за талию, он не спеша расстегнул тяжелую пряжку, снял пояс. — Вот так! Теперь не получишь обратно свой кинжал.
— Это не мой, это твой.
— Мой? — Робер удивленно взглянул на нее. — Мой я оставил внизу.
Аэлис нетерпеливым жестом протянула руку:
— Давай сюда…
Робер вложил кинжал в ножны и вместе с поясом вернул девушке. Лицо Аэлис стало серьезным, почти торжественным.
— Робер, этот кинжал побывал в Крестовых походах, во многих славных битвах. Его носил мой дед — коннетабль, а теперь будешь носить ты. Возьми, и пусть вместе с ним к тебе перейдет доблесть настоящего рыцаря! Дай я сама застегну его на тебе…
Робер растерянно взглянул на девушку:
— Но, Аэлис… А твой отец?
— Этот кинжал принадлежит мне по материнской линии. Спокойно носи его — теперь он твой!
Робер долго смотрел на тускло поблескивающее лезвие, на рукоять из простого черного рога, окованную серебряными ободками старинной грубой работы. Сколько всего повидало это оружие! Он склонил голову и коснулся клинка губами:
— Аэлис, пусть моя любовь пребудет крепче этой стали…
Аэлис протянула руку и коснулась сложенными для клятвы пальцами смертоносного лезвия:
— Робер, и я клянусь тебе: что бы ни случилось, любить тебя до последнего моего часа…
Сир Гийом, человек по-современному утонченный, заботился не только о прочности своего жилища. Когда родилась Аэлис, он выписал из Ломбардии искусного садовода. В южной части замка, между донжоном[37] и четырехугольной башней Фредегонды — единственным уцелевшим остатком древней меровингской крепости, — ломбардец этот весьма хитроумным способом, на двух расположенных уступами террасах, разбил сад и цветник. Почти целый год сервы таскали в корзинах щебень, песок, а затем и плодородную жирную землю, чтобы заполнить доверху пространство между возведенными каменщиками стенами; и сад получился на славу, каждую весну вокруг мрачных, потрескавшихся от времени стен башни зеленели молодые побеги виноградных лоз и дикого хмеля.
Был тихий послеполуденный час; одуряюще пахли разогретые солнцем цветы шиповника, и даже в тени было жарко. Аэлис сидела в густой траве, Робер стоял чуть поодаль, прислонившись к темному шершавому камню стены. Тут же, разбросав лапы, дремал мохнатый волкодав — любимец Аэлис — Мерлин.
Оба молчали, но это не тяготило их. Они привыкли понимать друг друга даже в молчании; достаточно было одного взгляда, одного движения, чтобы передать другому свои мысли и чувства.
Вот и сейчас Робер смотрел на нее и знал, что она вспоминает детство. Запрокинув голову, Аэлис разглядывала щербатые от древности зубцы Фредегонды и лепящиеся в глубоких неровных кренелюрах[38] ласточкины гнезда. С верхней площадки башни хорошо просматривались окрестности замка, и туда никогда никто не заглядывал, поэтому детьми они любили играть там и называли ее своей башней.
— Робер, — тихо спросила девушка, — тебе не жалко, что все это прошло?
Робер пожал плечами:
— Жалко, конечно. Но что поделаешь…
— Помнишь, как мы раз подрались с тобой там, наверху, и я чуть не свалилась с лестницы?
— Я все помню, — улыбнулся Робер.
— Ты тогда ужасно перепугался, — мечтательно продолжала Аэлис, — а потом еще больше разозлился и тут внизу задал мне хорошую трепку…
— Ну, это уж ты выдумываешь.
— Не выдумываю вовсе, мне частенько от тебя доставалось… — Она вздохнула и грустно добавила: — А что такого? Я ведь не в укор тебе. Напротив… это тоже было хорошо… — Голос девушки дрогнул, и Робер увидел в ее глазах слезы.
— Аэлис, ты чего? — Он подошел и, сев рядом, взял за руки.
— Ах, Робер, я сама не знаю… но мне вдруг стало так грустно! — Аэлис молча прижалась щекой к его лицу.
Молчал и Робер, поглаживая ее волосы. Сегодня ему тоже было грустно, почти тревожно.
— Аэлис, ты думала когда-нибудь о том, что будет дальше? Тебе уже пятнадцать, в этом возрасте девушек выдают замуж…
— Робер, ну что сейчас об этом говорить! — досадливо отозвалась Аэлис.
— Ты права, говорить ни к чему. Я много думал, Аэлис, и… Словом, осенью мне придется покинуть Моранвиль, попытать счастья на стороне.
— Ох нет! — испугалась Аэлис. — Я не хочу, чтобы ты уезжал!
— Иначе нельзя, моя любимая! Если мне повезет, через два-три года я вернусь за тобой, опоясанный рыцарским мечом.
— Нет!! — Аэлис вцепилась ему в рукав и заплакала. — Не надо мне никакого рыцарского меча, ничего не надо! Я не хочу, чтобы ты уезжал, слышишь? Не хочу без тебя!
— Я тоже не хочу без тебя, поэтому и придется мне уехать. Подожди меня три года, только три…
— Нет, нет и нет! — крикнула Аэлис. — Ничего не буду обещать! Я люблю тебя и ничего не хочу больше знать!
Она заплакала еще громче, и Робер пожалел, что заговорил об отъезде. К чему было расстраивать ее заранее?
