– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.
Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…
Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.
– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.
– Даже ради королевы?
– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.
Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.
– Матушка, позвольте мне пойти!..
Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.
– Прошу вас, матушка. Ради Бога!
– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?
– Верю, матушка.
– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.
Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?
Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!
Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.
Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.
– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…
Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.
– Кто вы?
– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.
– Это ты, Рено?
Присутствовавшие смущенно переглянулись.
Рено спросил:
– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?
Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.
– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».
– Пора исповедоваться в своих грехах.
– Еще минуточку. Наклонись поближе…
Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.
– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?
«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:
– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?
Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!
– Я вас слушаю, дочь моя…
Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…
Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»
Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.
***
В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.
Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:
– Диана!
Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…
