Она вспомнила. Она хотела выйти во что бы то ни стало на охоту. Словно погружаясь в ночной океан, она вспомнила, что был стук в дверь, что у порога лежал мешок с едой, что… это была не еда… Нет! Она не хотела знать! Она спала! Это ей приснилось!
Там был мертвец, и он был жив.
«Я спала!»
Она успокаивала себя: «Я спала».
Царило великое спокойствие. В форте и снаружи. Буря утихла. Снег залепил окна, но сквозь него она различила свет солнца.
Спала ли я?
Она смотрела на свои руки, истерзанные льдом. Каждая деталь ее вчерашнего вечера, возникая в памяти, вызывала приступ тошноты.
Ее расстройство, ее безумие, ее гнев против Уттаке, ее крики, черная пасть ночи, мешок… И большое черное тело посреди зала, без движения…
Она задала себе вопрос.
По-прежнему ли это тело там, в соседней комнате?
Эта мысль внушила ей ощущение чьего-то присутствия, кто разделял с ней это заброшенное убежище, и это было одновременно страшно и необычно.
«По-прежнему ли он там? И если — да, то что дальше?»
«Что же ты наделала? — подумала она, похолодев. — Он умирал, а ты его бросила!»
Слабая и испуганная, она не пыталась объяснить себе, что заставило ее убежать.
— Что за бред меня охватил? Я решила, что это… отец д'Оржеваль?.. С чего я так решила?
С того, что Рут сказала ей: «Они выйдут из могил!» Она почувствовала себя безумной и виноватой.
Была ли она уверена, что видела блеск рубина? Может быть, это была кровь? Ведь его тело — это одна сплошная рана… Она потеряла голову!
— Что я наделала!
Медленно, она поднялась, накинула на плечи накидку.
В комнате было натоплено, а в коридоре и в зале пар вырывался изо рта. Она продвигалась, держась за стены, в надежде, что все следы вчерашнего кошмара исчезли…
Но он по-прежнему был там. Длинный, черный, неподвижный, в середине зала, на том же месте, такой же, каким она его оставила вчера.
Остановившись на пороге, она смотрела на него испуганно и не зная, что делать.
Некоторые племена покидают стоянки, когда к ним попадает подобная «посылка» с мертвецом. И она понимала их. Но от этого ей было не легче.
— Что я наделала! Несчастный умирал. А теперь уже поздно.
Мысль, что вождь могавков специально подкинул ей мешок с таким содержимым, чтобы она смогла собственноручно умертвить врага, заставила ее содрогнуться.
— Ты не знаешь меня, Уттаке! Ты не понял, кто я такая!..
Она убежала, потому что спазм снова сжал ее желудок.
— Что я наделала! Даже если это был он, что абсудрно, я не имела права его бросать.
Охваченная жалостью, она подошла и встала на колени возле тела.
Она раздвинула обеими руками складки мешка и, словно в средневековых усыпальницах королей, увидела лицо «плакальщика», суровое и радостное в скорби, окровавленное и обожженное. Она думала: «Прости меня! Прости меня!»
Это был белый человек, миссионер-католик, француз, иезуит, и теперь она не понимала, что заставило ее убежать. Это был белый, христианин, брат.
Ей не следовало бы так поступать.
Она отдала лавры победы Уттаке-Дикарю.
— Простите меня, отец! Я согрешила. Простите меня, бедный человек!
Слезы слепили ее. Но к чему теперь плакать? Что ей теперь делать, когда он умер? И по ее вине.
Ее взгляд снова упал на распятие. Рубин был на месте и сверкал. Рубин!
Она внимательно разглядела лицо мученика.
Кем был иезуит? И почему он носил на шее распятие отца д'Оржеваль?
Дрожь пронзила ее. Она различила легкий пар, исходящий от неподвижного лица. Так он еще жив? Невообразимо!
Быстро она стала шарить по карманам и наконец извлекла зеркальце, которое поднесла к губам священника. Хоть ее рука и дрожала, ошибиться было невозможно. Стекло запотело.
— Он жив!
К ней тут же вернулись силы и мужество.
— Я буду за ним ухаживать! Я спасу его!
Если ей удастся вырвать у смерти этого человека, они спасены.
Это был знак. Знак Небес, посланный на Землю.
Этот знак был проявлением более милосердной силы, чем та, которая подвластна людям.
Она пошла в комнату, чтобы усилить огонь. Дети спали.
Она вернулась с теплым питьем, своим сундучком с лекарствами и инструментами.
Сначала она решила дать ему немного алкоголя. Это должно помочь ему: она всегда верила названию «Аква витэ» — «Вода жизни», огненная вода.
Его губы были плотно сжаты, но во рту не хватало зубов. Поэтому ей удалось влить содержимое чашки в его горло. Ей показалось, что питье согрело его. Но с этим не нужно было поступать слишком усердно: только холод спас священника, иначе он умер бы от ран и потери крови.
Своей «живой» водой, которую она готовила по собственному рецепту, она смазала веки, слипшиеся от крови и гноя. Нужно было подождать с лечением ран на груди, для этого надо привести больного в сознание.
Теперь ее задачей было извлечь тело из мешка. С огромным усилием она распорола кожу и обнаружила на ней след веревки, за которую индейцы тянули, волоча свою ношу прямо по льду. Обнаженные, ирокезы или абенакисы, пересекли равнины, пренебрегли холодом и опасностью, и все для того, чтобы бросить на пороге свой груз и оставить женщине и детям, которые умирали от голода.
— Я никогда не пойму вас, индейцы.
Тут мешок развалился, и Анжелика обнаружила, что тело покоится на своего рода подушках, а точнее — мешках. Она только вытащила один, как сразу все поняла. Развязав шнурок, она высыпала на ладонь зеленые стручки фасоли, фасоли из долины Пяти Озер!
— О! Уттаке! Уттаке! Бог облаков!..
Как и в прошлый раз!
Она разглядывала их как скупец, любующийся на свои золотые монеты, да и он был бы менее взволнован.
— Пища! Дети!.. Они спасены!..
В других мешках и мешочках находились рис, овес, мясо, сушеные плоды, маис и еще много всяких даров.
— Спасибо, Господи! Спасибо, Господи!..
Стоя на коленях, она сложила руки в молитвенном жесте благодарности.
Солнце сияло. Лучи скользили по стенам и ласкали ее лицо. Тьма отступила. Жизнь возобновляла свое течение.
— Они спасены! Спасибо, Господи!..
Она смеялась от счастья. Потом она поймала чей-то взгляд. Повернувшись, она заметила, что веки больного приподнялись, и он смотрит на нее мутным, бесцветным взглядом.
Как бы ни был странен способ, избранный Уттаке, для спасения миссионера, но это была помощь и победа над голодной смертью.
Она громко произнесла:
— Вы в безопасности, отец мой. Не бойтесь ничего. Я буду за вами ухаживать. Вы слышите меня, отец мой?.. Если — да, то дайте знак, попробуйте подвигать веками…
Прошло много времени. Веки не двигались. Глаза были неподвижны и ничего не выражали.
Умирал ли он?
Однако, его губы двигались, сначала беззвучно, потом раздался слабый голос:
— Кто вы?
Она заколебалась. У нее кружилась голова. Она не знала, что делать. Она находилась на опасном пороге, который не решалась пересечь.
Глядя ему в глаза, она сказала, задыхаясь:
— Я — графиня де Пейрак.
Он ничего не сказал. Но она готова была поклясться, что его зрачки загорелись голубым сиянием.
Но никакая сила не смогла бы удержать и ее от расспросов.
Услышал ли он, понял ли?
— Я пойду приготовлю детям еду. А потом… мы увидим.
Но вот снова его глаза загорелись очень чистым, очень ясным голубым сиянием: светом сапфира.
Тот же голос, слабый и задыхающийся, отбирал последнюю энергию истерзанного тела. Она склонилась над ним, чтобы расслышать его слова, формулы вежливости, предписанные всем членам аристократического общества:
— По… позвольте мне, мадам, пред… представиться. Меня зовут… Себастьян… д'Оржеваль…
Очень медленно солнечные лучи передвигались по стенам.
Ничего не двигалось в заброшенном форте, ничего не казалось живым, кроме двух струек пара, вырывающихся из ослабевших губ.
Это не должно было произойти. Было слишком поздно!
