– Торлейв конунг! – крикнул он так, что едва выдержало горло. Но князь не то не услышал, не то слишком занят был противником… Не обернулся.
Тогда Халльгрим встретил их сам. Всех троих.
Первый из аль-арсиев угодил под страшный северный меч и умер вместе с конём, не успев ни защититься, ни понять, что произошло.
Второй, наученный его судьбой, вовремя изготовился для удара и полоснул длинным клинком. Но Халльгрим опередил и его, подставив щит – а щит тот вдвое отяжелел от вонзившихся стрел, – и распластал телохранителя до затканного золотом седла…
Дико заржал конь и поволок нечто, повисшее на стремени.
Меч Виглафссона застрял в седельной луке, и викинг на мгновение замешкался, рванув его на свободу.
Этого оказалось достаточно.
Ибо третьим всадником был Мохо-шад. И его копьё стремительно ударило Халльгрима в правое плечо. Беспомощно повисла рука, пальцы выпустили меч. Мохо вздёрнул коня на дыбы и занёс копьё во второй раз, чтобы пригвоздить халейга к земле.
Халльгрим отшвырнул щит и поймал это копьё левой рукой. И хватил царевича оземь, выдернув его из седла.
Хазарский конь ударил его плечом, и Халльгрим не устоял на ногах. Боль ослепила его, на мгновение погрузила во мрак. Но когда он приподнял голову, Мохо-шад был по-прежнему перед ним.
Ему, видно, тоже досталось крепко. По крайней мере встать он уже не мог и полз к Халльгриму на четвереньках, зажав в зубах кинжал. Глаза его светились.
Подполз… И они сцепились, как два зверя. У Халльгрима одна левая рука, у Мохо – две и кинжал. Раз за разом они перекатывались друг через друга, рыча от боли и бешенства. Наконец Мохо достал-таки Халльгрима узким клинком… Но железные пальцы халейга уже нащупали его горло. И держали, сжимаясь в мёртвой хватке всё сильней и сильней, даже после того, как у самого Халльгрима померкло в глазах…
Так они и остались лежать рядом – в потоптанной, жухлой траве. Халльгрим не видел, как откуда-то возник над ним спешенный Видга. Как Лютинг сын Вестейна ярла встал с внуком Ворона спиной к спине, не подпуская врагов. И как потом Лют вскинул руки к лицу и свалился, и Видга остался один.
И рубился, плача от ярости, один против многих, пока мечи конунговой дружины не разогнали хазар…
Битва кончалась.
Израненные победители наконец замечали свои раны. И по одному ковыляли к реке, таща на себе покалеченных друзей.
На берегу ждала помощь. Дед Вышко разрезал окровавленные одежды, ловко расстёгивал иссечённые брони. Два запыхавшихся отрока вёдрами подносили воду. Молча, не поднимая глаз, трудился над страшными ранами Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим. Сосредоточенный Скегги так же молча подавал ему то острый ножичек, то длинный пинцет. Он ещё сложит песнь о том, как воины стискивали зубами собственную руку, давя в груди крик! И о булгарских женщинах, без суеты хлопотавших вокруг. Раз за разом уходили они в ещё гремевшее поле и возвращались, неся и ведя обессилевших. И горе хазарину, который попадался им живым…
Помощница Смерти взбалтывала пахучее снадобье. Здесь, на этом берегу, ей больше подошло бы прозвище Помощница Жизни. Потому что бегущая кровь сама собой унималась под её взглядом. И многим виделись в её властных глазах ласковые глаза матери, оставшейся так далеко!
Славного Булана привезли на хазарской лошади двое вагиров. Уже отмеченный нездешней печатью, он всё же открыл глаза, чтобы спросить:
– К кому нынче милостиво вечное небо?
Торсфиордец, нянчивший поблизости перебитую руку, не понял ни слова, но на всякий случай ответил:
– Твой конунг удачлив.
Ни тот, ни другой не знали языка. Но Булан медленно проговорил:
– Я доволен. Теперь я умру.
Дыхание в последний раз шевельнуло его усы. Не было счёта врагам, которых он победил.
Сгниет роскошная паволока, уступит медленной ржавчине закалённая сталь, рассыплется в прах благородно сверкающее серебро… И останется нетленным только одно.
Слава.
Добрая или худая.
Смотря что сумеешь посеять в памяти тех, кто тебя знал.
А вымрут, кому следовало бы помнить, – останется след, начертанный тобой на теле земли. И кто-нибудь засеет хлебное поле, которое ты расчистил от бурелома и камней. Или наколет доверчивую босую ногу о железный шип, затаившийся в траве-мураве…
Но воину кажется самым достойным, если далёкий внук снимет с сохи обрывок пробитой кольчуги – и поймёт, что пра-пра-прадед умер, не отступив.
Немилосердное солнце до предела иссушило поле и лес. Недаром словене опасались пожара! Когда остатки хазар, уходя, подожгли за собою траву, дымное пламя вскинулось обильно и высоко. Но и без того хазар никто не преследовал. Не было сил. Куда там для погони, даже для того, чтобы толком обрадоваться… Разве вот только подобрать раненых, которым грозил огонь! Но пожар, по счастью, уходил стороной.
Кто – на заморённом, шатающемся коне, кто – уцепившись за дружеское плечо, люди брели к реке… Умыть в живой воде лицо, спёкшееся под коркой пыли и кровавого пота. Влить жадный глоток в горло, ороговевшее от крика и жары.
Пришёл на берег, со стоном стянул порубленную кольчугу воевода Олег. Приехал хан Кубрат. Под руки привели раненного в голову Торгейра Левшу. Вернулись Ратибор с Радогостем и Нежелана. Разыскали бездыханные тела боярина Вышаты, старого Олава, Хельги Виглафссона…
Не было видно только Халльгрима хёвдинга и Чурилы Мстиславича, кременецкого князя.
Дым плыл над рекой в вечереющем небе, жирной копотью оседая на лица… Прибежал перегрызший привязь Волчок, обнюхал каждого, мёртвого и живого, потом сел и жалобно, протяжно завыл…
Уже собрались ехать искать князя, когда кто-то из кременецких всмотрелся в удушливо клубившуюся тучу:
– Гляди, урмане идут… один другого несёт!
Сидевший рядом приложил к глазам согнутую ладонь. И вдруг вскочил на ноги с криком:
– Мстиславич!
И впрямь Чурила шёл к ним сквозь полосы дыма, пронизанные косыми солнечными лучами! Качался, почти падал, но вновь обретал равновесие и шёл. Лоб и скулы князя были чёрней воронёной кольчуги. Только на шрам копоть почему-то не легла, и он жутко белел, перерезая лицо.
Тяжёлое неподвижное тело лежало у него на руках. Моталась в такт шагам у плеча князя жёлтоволосая голова.
А за Чурилой, задыхаясь, наполовину ослепнув от дыма, шёл Видга. Он не мог нести Люта так, как Торлейв конунг нёс его отца. Согнувшись вдвое, он тащил друга на плечах.
Приотстав, на трёх ногах хромал за хозяином Соколик. И его не пощадила хазарская сталь…
Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросились навстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая на подхвативших руках.
