Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

Они продирались через непроходимые заросли. Под ногами чвакали болотные кочки. И гнилью и свежестью одновременно пахли здешние огромные лопухи. Растения-зонтики. Высоченная крапива. Заросли конопли. Хвощи, которые казались лапами спрутов, скользкие, усаженные жгутиками, присосками обвивали лодыжки, не пускали… Неожиданно взору открылась продолговатое приземистое строение:

— Вальня, — сказал Аркашка, — для отмазки [30] в сенях войлок лежит и бутыли с кислотой стоят. А дальше в хороминах — приют детский, и твоя мамка к малышне приставлена. Растит… Кого? Да воров будущих, карманников записных, кого же еще?

— Нет, — сказал Коля. — Не может быть!

— Может! — отвечал Аркадий, отворяя пинком дверь. — Еще как может! — повторил он, и тотчас раздался громкий детский плач.

— Тише, охламоны, дитят мне перебудили! — со скамьи навстречу пришельцам поднялась женщина. Дорогое шелковое платье на ней висело, как на вешалке, она было явно размера на два больше, чем нужно. Пальцы женщины были унизаны серебряными и золотыми перстнями, лицо было бы красивым, если бы не запавшие глаза и не преждевременные морщины на лбу. С барским шелковым платьем никак не гармонировали стоптанные старые пимы, заправленные в калоши.

— Ну вот, это — Анна Петровна, мамочка ваша ненаглядная, — изобразил Аркашка мушкетерский поклон.

Николай стоял, не зная, что сказать. Женщина вглядывалась в него, минуту-другую, потом кинулась к нему, прижала его к груди, слезы ее обожгли его руки.

— Мама! Что же это? — только и сказал он, глядя на убогую обстановку длинного помещения. Пять корзин-люлек были закреплены на веревках, свисавших с потолка. В люльках лежали младенцы, у каждого была забинтована левая ручка.

— Пальцы на левой руке у каждого вырастут такими длинными, что в любой глубокий карман можно будет залезть без труда! — пояснил Аркашка.

— Но чьи это дети? — спросил Фаддей Герасимович.

— Дети всего человечества! — гордо ответил Аркашка. — Так учил нас отвечать покойный дядя Вася, царствие ему вечное в небесном шалмане [31]. Цусима сказал, что построит на дяди Васиной могиле крест высотой аж до самого неба. Уже привезли штук пять длиннейших кедров, сучки обрубили, ошкуривают да сушат. Тут такие дела, а ты заладил — чьи дети, чьи дети!

— Но у них должны быть родители! — не унимался Фаддей Герасимович.

— Брось, камрад! — отвечал Аркашка. — Чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Младенчиков у нас воруют специальные люди. Среди них и твоя матушка, она верховодит женщинами, которые растят ребятню.

— Мама! — сказал Коля, — с деньгами меня купец обманул. Но я буду работать, я достану денег, я выкуплю тебя у Бабинцева или у кого там еще? У Цусимы? Мы будем жить вместе, ты станешь иной.

Анна Петровна упала на колени:

— Прости, сынок! Я надеялась, я хотела… хоть одним глазком на тебя посмотреть… А выкупать меня поздно. Я без кокаина жить не мыслю. Лучше уйди, не рви мне душу. Обещай потом ко мне на могилку приходить. Нет, не часто, только в родительский день… Да не говори ты мне про долгую жизнь, просто обещай и все. Прости… Я не знаю, где теперь твой отец, офицер, жив ли… Ты, прости да иди! Голову ломит…

Они вышли на воздух. Аркадий тихо сказал:

— Ее это болото так засосало — не вытянешь. И к младенцам, которых вырастила, привязалась она. Какого пола? Есть мальчишки, есть и девчонки, хотя их и меньше. Но если девчонка-карманница — это первый класс. А нам надо смыться отсюда поскорее, пока на Цусиму не напоролись. Айда-айда! Вон Федька с работы шкандыляет, захватим и его с собой. Идем сейчас к этому ироду, Туглакову, и затолкаем ему керенки в жирный зад! Небось раскошелится!

Жена Степана Туглакова, Евдокия Федоровна, рвала волосы и выла, когда в их доме появились люди с улицы Миллионной из штаба Союза русского народа, чей лозунг: «За веру, царя и Отечество». Царя-то, говорят, уже нет, а общество осталось. И вот солдат, не солдат, но человек с ружьем, в богатой бобровой шапке, в новых сапогах, суконных галошах предъявил Степану мандат, в котором было сказано:

«Срочно! Совершенно секретно! Во имя спасения России и русского народа, нужно срочно сплотиться и собрать средства для борьбы. Как нам известно, в доме у Степана Туглакова находится картина знаменитого ныне на Западе художника-футуриста Кармина. В интересах борьбы за дело русского народа предлагаю упомянутую картину у Туглакова изъять. И тайно переправить со специальными экспедиторами в Петроград по отдельно указанному мной адресу.

Манасевич-Мануйлов».

Туглаков прочитал мандат и строго сказал:

— Я большие деньги отдал за картину «Прощаль», и ваш Манасевич-Мануйлов мне не указ. У меня сын Савелий в битвах за русский народ погиб, слышите, баба моя ревмя ревет. Из Омска написали, что сейчас все похоронные команды на оборону города кинуты. Некому Савелия родителям доставить. По нынешним временам это непросто. Вот вы и помогли бы мне в этом, я ведь тоже русский человек.

Человек в полувоенной форме и собольей шапке скомандовал своим бородачам:

— Обыскать все, найти картину!

— Стрелять буду! — взъярился Туглаков, раскрывая шкатулку в которой у него хранился револьвер. Но бородачи тотчас наставили на него свои револьверы. Евдокия Федоровна от обиды взвыла еще громче. Союзнародцы картину увидели сразу же в новом просторном зале, который Туглаков построил специально для обзора этого громадного полотна. От красных картину в сарае уберег, а от этих не спасся, выставил на показ. Вот тебе, бабушка, и юрьев день! Ай, ай, ай!..

Ярость в его душе еще кипела, когда в дом вошли новые посетители: Федька Сомов на костылях, Аркашка в форме мотоциклиста, Фаддей Герасимович в старом солдатском мундире без погон и Коля Зимний в хорошем костюме.

Аркашка принялся кричать:

— Как смели вы обмануть юношу, сироту, всучив ему никуда не годные керенки, дав труху вместо денег! Давайте другие деньги, иначе мы вызовем полицию! — при этих словах Аркашка картинно принял позу сеятеля и начал посыпать полы керенками.

Оглушенный несчастьями, валившимися на него одно за другим, Туглаков не гневался, сил не хватило. Он только сказал:

— Парень! Не вопи ты так. У нас сына Савелия убило. Лежит в Омске, а вывозить тело некому. Я дела бросить в такое время никак не могу, а баба разве это сумеет? Вы втроем подрядились бы, съездили. Я тебя, Папафилов, знаю, ты шустрый.

— А сколько дашь? И опять же керенками платить будете?

После этих слов Евдокия Федоровна вскочила с залитого ее слезами кресла: